Упыриха

В дороге

 

Бодро постукивали колеса. За полуоткрытой дверью товарного вагона вместо вчерашних дремучих подмосковных лесов и серого неба бежала веселая, позолоченная солнцем лесостепь. Теплый летний ветер залетал в вагон и по-дружески трепал на голове волосы.

Паша придвинул вещи и подполз ближе к выходу. Часов у него не было. Поезд товарный, не остановится. Как знать, когда спрыгивать?

Пашка не первый раз ездил домой на хутор на товарняке, но каждый раз соскакивал почти наугад, так что потом, ругая себя, ночевал в поле. Вот и сейчас глаза его пытались выхватить из лениво проплывавшего за дверью пейзажа хоть какую-нибудь знакомую деталь. Если бы поблизости была станция или хотя бы речка…

Перед ним простирался ковер колосящейся зелени и необычайно красивых красных маков. Вдалеке вздымались холмы с темнеющими то там, то сям скромными компаниями деревьев и кустов. Изредка пробегал мимо реденький лесок весь сплошь из дубов и грабов: елки в таких краях не водятся. Откуда ни возьмись налетали пестрые домишки с яблонями. Ослепительно подмигивали золотыми крестами позелененные купола церквей. Луга сменяли бронзовые пашни, а за ними снова плыли луга, в траве которых белели то козы, то блестели гнедыми спинами лошади. По желтым дорогам, в жаркой пыли тащились тихоходы-грузовики. Светлые фигурки людей провожали поезд взглядом, прикрывая глаза от солнца. Некоторые даже зачем-то махали вагонам вслед.

«Хорошая штука лето!» – подумал Пашка, надевая ботинки и завязывая шнурки.

Поезд постепенно начал сбавлять ход.

«Прыгать, не прыгать?» – сомневался парень, глядя на плывущие за дверью бесконечные маки, станицы, поля. Все выглядело очень знакомым, казалось еще чуть-чуть и вынырнут из-за холмиков белые трехэтажные дома и пожарная каланча поселка Красный боец, от которого рукой подать до родного хутора Неверовский. Но это все иллюзия, обман. Возле поселка железная дорога не проходит.

«Надо было деньги заплатить и в пассажирском поезде ехать, как нормальный человек!»

Но Паша нормальным человеком не был и потому вдруг выбросил из вагона свои узлы с вещами и, присев как парашютист, с воплем кинулся вниз, чтобы уж наверняка сломать себе шею. Он ее и сломал бы, вот только день был до того теплый и счастливый, что не случилось.

Шурша травой и получая синяк за синяком, Паша скатился вниз, кряхтя поднялся на ноги и, отряхнув штаны и рубашку, пошел собирать разбросанные по степи вещи.

До дороги было далеко. Пашка шагал, прихрамывая на ушибленною ногу и следя, чтоб не наступить случайно в коровью мину. Солнце пекло не хуже печки в бане. В траве средь бела дня лазали и копошились майские жуки. Пашка шутки ради поймал одного из них, поднял. Жук отчаянно замахал лапами, в ужасе глядя на двуногое чудище. Пашка подбросил его, и тот, раскрыв панцирь, беззвучно улетел восвояси.

«Лети, лети, вредитель», – благосклонно проворчал Пашка.

Дорога была пуста: ни телег, ни авто. Даже домов и тех не было видно. Пашка вспомнил, что забыл в вагоне бутылку с остатками ситро. Хотя она все равно наверно разбилась бы…

Медленно, едва заметно ползли мимо бескрайние поля – словно вдоль моря идешь. Жара стояла такая, что в воздухе расплывалось призрачное пьянящее марево. В синем небе клочками ваты белели какие-то облачка, постепенно уплывая на запад. Даже ветерок и тот не долетал.

Вдоль дороги сверкали потемневшей листвой пышные грабы и кусты бузины.  Вдалеке весело зеленел подрастающий кукурузный лес.

Пашка вспомнил, как в детстве обожал играть с друзьями посреди этой кукурузы, и как они прятались в ней от злющего объездчика.

«Отыскать бы его сейчас, да накостылять за то, что за нами с нагайкой гнался!» – подумалось Пашке.

Уже час идет, а все ни одного хутора. Только дорожный указатель, да домики где-то очень далеко. Пот течет по лицу ручьями, в горле сухая горечь.

Позади едва слышно, но с каждой секундой все громче и громче рыча и позвякивая, приближается серый грузовик.

Пашка преградил ему путь и замахал руками.

— Слышь, дядь, до Красного бойца далеко?

— Верст пятнадцать, кажись, – ответил рябой мужчина в кепочке, высунувшись из кабины. – Как раз через него еду.

— Довезешь?

— А чего ж, довезу!

Пашка бросил узлы в кузов, сам забрался в кабину и подумал: «Повезло!»

Добираться домой теперь было одно удовольствие. Лихо летели мимо степь и перелески. Ветер снова трепал по голове.

Приехав в поселок, бывший райцентром, Пашка вылез из машины, выпил в закусочной квасу и зашагал по ухабистой дороге, ведущей прямо на хутор Неверовский.

Пыльная желтая полоса и деревянные столбы, на проводах которых сидели, пиликая, черные пташки, привели Пашу к знакомой обветшалой сторожке, за которой дремал под солнцем родной хутор. В тени яблонь и облепих темнели деревянные избы, белели кое-где мазанки с соломенными крышами и плетеными оградами.

Хутор старел прямо как Пашины бабушка с дедом. Все вроде то же самое, что и прошлым летом, ан нет – что-то разваливается, что-то ржавеет, где-то зарастает сорняком. С каждым годом все больше жителей уезжали в город. Сделать это было теперь куда легче, чем несколько лет назад.

Ни души. Только из-за поворота вдруг появилась маленькая пегая коза и, тряся выменем, деловито процокала мимо Пашки.

«Ишь ты!» – усмехнулся парень.

Миновав местный клуб, Паша свернул с главной улицы, дошел до края хутора, где чернел заросший камышом и покрытый ряской лягушачий ставок. Остановился возле одноэтажного дома за покосившимся забором. Дом этот был серый, каменный, окруженный кустами смородины с одной стороны и шиповником с другой. У поленницы дров покачивали головами два еще не расцветших подсолнуха. По двору бегали рыжие куры.

 

Дома

 

— Приехал, не забыл про нас! – чуть не плакала бабушка, обнимая и целуя внука.

Дед в белой рубахе, с длинной седой бородой сурово глянул на Пашу из-под косматых бровей.

— Ладно, как будто с войны вернулся. Накрывай на стол!

— Ну что, закончил школу-то? – он протянул Паше свою корявую ладонь без одного пальца.

— Закончил, – невесело улыбнулся Паша.

— А че ж так грустно? Где медали?

Они сели за стол. Паша жадно уплетал вареную картошку, а дед вдруг достал откуда-то здоровенную бутыль белого, как молоко самогона.

— Ты чего, а? – в ужасе пролепетала бабушка. – Ты че удумал, старый?! А ну спрячь!

— Не лезь!

Дед с грохотом поставил бутылку на стол, так что задрожали оловянные ложки.

— Давай Павка, за окончание!

Он налил самогон себе и внуку. Бабушка удрученно покачала головой.

— Из яблок? – улыбнулся Пашка, почесав о зубы обожженный язык.

— Из них!

Улыбка исчезла с лица деда, он как-то вдруг совсем неприветливо и хмуро взглянул на двор через окно.

— Тройки, двойки, значит? – задумчиво промолвил дед.

Пашка вздохнул. Он мог бы многое рассказать деду с бабушкой: и то, что, кроме надутого индюка старосты, а также женской половины, которой положено быть умнее, весь класс учился так же, как он. Ну, может быть, чуть-чуть получше. И то, что училки были одна зубастей другой, издевались и мстили. И то, что тетка, у которой он жил, не давала ему денег, так что приходилось работать ночью на станции. Но это, конечно, было не оправдание.

— Да… – хрипло вздохнул дед. – Как жить-то собираешься? В институт не поступишь. С такими отметками только в ремесленное или в армию, а потом уже на завод…

— Я… – Пашке очень не хотелось в этом признаваться. – Дед, я на хуторе хочу остаться.

— Как так?

— Ну механизатором там. Выучусь.

Пашка видел, как глаза у бабушки вмиг потускнели, и она как-то вся вдруг поникла. Дед смотрел на него из-под тяжело нависающих бровей.

— Чего мелешь, а?

Пашка не мог сказать, в чем была причина. Москву он не полюбил. Не полюбил климат, не полюбил улицы, не полюбил людей. Впрочем, настоящая беда была даже не в этом, а в том, что участковый по прозвищу Сапог уже с месяц как начал на него «охоту». Но как в таком признаешься?

— Плохо там, – неуверенно промолвил Паша. – Все не по-нашему…

— А ты хочешь, как мы… в глуши до старости сидеть?! А жена у тебя будет! – бабушка чуть не плакала.

Дед угрюмо сверлил Пашку глазами.

Остаток обеда провели молча. Бабушка забрала посуду и пошла мыть ее во двор. Паша остался с дедом один на один.

— Вот что, – тихо сказал дед, почесывая бороду. – Ты человек почитай взрослый, я тебя ни к чему принуждать не стану. Своя башка на плечах должна быть. Только одно усвой: не в такое время мы живем, как раньше. Вон уже в космос готовятся летать! Пока трактор освоишь, глядишь новые машины в поле выйдут. Куда пойдешь тогда – на базар репой торговать?

— Дед, да я ж…

— Чего, я ж! Мать с отцом были бы живы, они б тебе объяснили… На кой хрен у тетки три года на шее сидел? Небось, все кино, да цирк?

Дед вдруг безнадежно махнул рукой и встал из-за стола.

— Ладно, живи как знаешь!

И тоже ушел.

Вот, оказывается, как в жизни выглядит пословица «Начали за здравие, а кончили за упокой».

Валяясь на старой кровати на колючем шерстяном одеяле, Паша думал, чем бы ему заняться в остаток дня. Ничего лучше купания и рыбалки в голову не приходило.

Пашка встал, открыл чулан, поискал среди шуб и валенок удочку – нету. Обойдя дом, заглянул в деревянную пристройку, туда, где у деда хранились топор, коса, клещи, гвозди, рассыпанные по ржавым консервным банкам. Тоже нет!

Паша почесал нос и вспомнил, как прошлым летом Витька Горбушкин попросил у него перед самым отъездом удочку, да видно так и решил оставить ее у себя на хранении.

«Щас я тебе устрою милицейский обыск!» – подумал Пашка.

Он вышел за калитку и направился вверх по залитой солнцем улице.

Не успел пройти и двадцати шагов…

— Пашка, ты что ли?! Не узнала! – воскликнула седая старуха, доившая за забором козу – ту самую, с которой Пашка встретился, когда зашел на хутор.

— Я, баба Марусь!

— Ой, как вырос-то! Мужичина настояшший!

«Вырос!», – усмехнулся про себя Пашка. – «Всего-то на всего год прошел. Прошлым летом меня видела. Память дырявая, что ли?»

— Плечи аршинные… – продолжала восхищаться баба Маруся.

— Невеста-то твоя, – перешла она вдруг на шепот. – Лизанька здеся! Приехала позавчера только.

— Да какая она мне невеста, – Пашка махнул рукой.

И все-таки в чем-то баба Маруся была, конечно, права. Не зря, распрощавшись с ней, Паша пошел не прямо к дому Витьки, а сделал большой крюк в полхутора и только для того, чтобы увидеть двухэтажный деревянный дом зеленого цвета и стоящий перед ним за сетчатой оградой белый «Москвич».

Лиза была дочкой полковника Косогорова и очень нравилась Пашке. Беда была в том, что Лизка не только была красивой девчонкой с огненно-рыжими волосами и большими не по-девичьи серьезными глазищами. Кроме этого, она почти на отлично училась в школе, хорошо знала немецкий, прекрасно плавала, умела стоять на руках, стреляла из отцовского пистолета и даже владела приемами рукопашного боя. Рядом с ней Пашка чувствовал себя так же, как наверно себя ощущает тетерев, увидев парящую в небе орлицу. И если бы при всех этих качествах Лиза была надменной или суровой, чтобы совсем уж не давать Паше никаких надежд. Но она как на зло была веселой и приветливой.

Пашка постоял у калитки, желая и в то же время боясь, что Лиза выйдет на крыльцо и увидит его. Потом с грустью присвистнул и побрел дальше.

Витька в грязной майке и широченных штанах сидел на корточках посреди двора, ковыряясь в железных внутренностях старого черного мотоцикла. Пашка плохо разбирался в моделях, но, кажется, это был допотопный К-125.

— Привет! – крикнул Пашка.

Витька махнул в ответ рукой.

— Прикарманил мою удочку?

Витька с недоумением посмотрел на друга, а потом, вспомнив, усмехнулся.

— А да, было маленько. Забыл отдать. Потом думаю: че пропадать добру? А ты прям цельный год об ней помнишь!

— Ага.

— Забудь! Лучше помоги мотоцикл починить!

Пашка смотрел на развалюху с диковатой смесью зависти и презрения. Будь у него хороший доход, он ни за что не купил бы себе такое старье. Беда в том, что хорошего дохода у Пашки никогда не было.

— Откуда машина-то?

— Батя купил. За то, что школу закончил нормально.

«Мне дед тоже подарочек сделал…» – чуть было не брякнул Пашка, но вовремя осекся.

— У приятеля своего купил за копейки. Говорит: чини сам, как знаешь. Инструменты, запчасти – все сам. Вот и сижу теперь.

— А чего чинить-то?

Следующие два часа друзья потели над мотоциклом. Кряхтя и чертыхаясь, разбирали карбюратор, вычищали мусор из крохотных жиклеров, промывали поплавковую камеру.

Когда солнце заметно скатилось на запад и тени вытянулись, работа, наконец, подошла к концу.

— Слышь, дай мне порулить! – сказал Паша, разгибая затекшую спину и вытирая пот грязным рукавом.

— Подожди! А умыться-то!

— Неси удочки и поехали! – заторопил Пашка. – В озере отмоемся. А то скоро вечер!

Друзья сели на мотоцикл. Пашка долбанул ногой педаль заводки, поддал газу.

Рыча, как выпущенный из клетки тигр, мотоцикл понес ребят через хутор, распугивая собак, гусей и случайных прохожих отдельными громкими выстрелами серо-черного дыма.

Пашка включил последнюю передачу и, едва не наехав на футбольный мяч, вылетел на большую дорогу, где до смерти перепугал возвращавшихся с поля женщин. Они с визгом шарахнулись в сторону, промелькнув мимо, как подхваченные вихрем бумажки. Ехавшая навстречу полуторка отчаянно взвыла и сама чуть не свалилась в кювет.

Пашка на радостях принялся что-то петь, не слыша собственного голоса, поскольку совершенно оглох. Мотоцикл скакал по колдобинам, камни летели из-под колес, словно шальные пули.

На подходе к озеру дорога резко устремилась вниз, так что Пашка впервые за время езды по-настоящему испугался. За спиной орал благим матом Витька и колотил его по спине.

— Дурак, что ль?! – задыхался он, когда Паша наконец сбавил скорость, подъезжая к берегу озера. – Я те больше водить не дам!

Вода в озере была чистейшая и в то же время приятно холодная. Загорая на колючем травянистом берегу, друзья следили за поплавками удочек, болтали о всякой ерунде, и, конечно же, фантазировали, что, если бы на озеро вдруг пришли купаться (и непременно без одежды) девчонки, из каких кустов было бы удобней за ними наблюдать.

Два раза в жизни Паша видел, как в этом озере образцовым брасом плавала Лизка (конечно же, облаченная в строгий купальный костюм). Было бы страшной глупостью надеяться, что она когда-нибудь решит искупаться в каком-то другом виде.

С лугов донеслись неуклюжие скрипучие звуки. Это пастушок Ваня учился играть на своей новой тростниковой дудочке. Играть у него получалось настолько плохо, что музыка напоминала блеянье козы.

— Я это самое… – лениво начал Витька, щуря глаза от солнца. – В конце мая видел здесь…

Из зарослей на другом берегу неожиданно показалось что-то бледно розовое.

— Тс-с! Смотри…

Друзья с замиранием сердца вытянули вперед шеи, на какой-то миг поверив в невероятное чудо.

 

Леший

 

Босой, полуголый толстяк в подпоясанных веревкой штанах, с пьяным воем бросился в воду и начал плескаться.

— Тьфу! – рассердился Пашка.

— Это же Леший, – смущенно проговорил Витька.

Обоим стало вдруг не по себе. Даже расхотелось удить рыбу.

Лешим на хуторе звали толстого, лысого мужика с большой мохнатой бородой, здоровым словно картофелина носом и маленькими выпученными, как у рака глазенками. Как его звали на самом деле Пашка даже не помнил: то ли Прохор, то ли Пахом, то ли Потап.

А все дело в том, что Леший этот нигде не работал, жил в заброшенной полуразвалившейся маслобойне, ходил в драных обносках, носить которые постеснялся бы даже урка на зоне. От него неизменно пахло водочным перегаром, куревом, потом и еще чем-то вроде сырой земли, так что никто на хуторе не испытывал желания завязывать с ним разговор. Но и не только поэтому.

Среди стариков ходили слухи, что Леший – самый настоящий колдун. Он и сам этим хвастался. При этом еще называл себя блаженным и даже святым. В святость его, конечно же, никто не верил. А вот блаженный он или нет – вызывало у хуторян споры.

— Да бог с ним, с юродивым-то! – говорила Пашкина бабушка, которую Леший накануне ни с того ни с сего назвал козой бородатой.

— Нашла юродивого! – ворчал дед. – Скотина самая настоящая! Мозги пропил, а совести не нажил!

Трудно было понять: по-настоящему Леший дурак или прикидывается. Смотрел он все время куда-то в пустоту, говорил, оттопырив губы, по-детски растягивая слова. Вот только нес порой такие мерзости, до которых ни то что блаженный, даже не всякий греховодник додумается.

Пропитание сам себе Леший не добывал, а ходил обедать к старикам хуторянам, самым темным и доверчивым. Те боялись его. Говорили, что может подложить в дом кикимору или сделать залом, что может наслать пожар, неурожай или болезни.

Сам Леший при том еще и нещадно пил (откуда брал водку – тоже было тайной). Один раз упился до того, что залез на крышу дома и начал кидаться в людей шифером. Тогда из города приехали врачи и увезли Лешего в психушку. Вот только ненадолго. Уже через месяц он вернулся на хутор, да еще к тому же в хорошем парусиновом костюме. Раздобыл где-то краски и начал малевать на стенах своей хибары чертей, да уродов. И не только на маслобойне, но и на окрестных заборах и домах. Пашка видел эти рисунки. Странные, жутковатые чем-то издевательски похожие на иконы. А внизу обязательно какая-нибудь пакостная, бредовая подпись.

Пару раз его собирались побить, да все никак не удавалось собраться. Писали доносы в милицию, обвиняя в тунеядстве и вредительстве. А без толку. Власти словно и не замечали Лешего.

— Знаешь, я что про него узнал, – почему-то вполголоса промолвил Витька.

— Что?

— Говорят, он в войну машинистом поезда был.

— Да он же дурак…

— А что, много мозгов что ль надо паровоз водить? Так вот, в начале войны он поезд так разогнал, что весь состав с рельсов под откос улетел. Солдаты в вагонах – всмятку, человек пятьдесят погибло. Да еще и танки новые погубил.

— Ничего себе…

— Его за это к расстрелу приговорили. А он, когда его расстреливать вели хрен знает как взял и сбежал. Всю войну в лесах прятался. Там наверно умом и поехал. Потом его все-таки поймали и в лагеря на десять лет. А во время бериевской амнистии выпустили.

Пашка хмуро глядел на фыркающего, как гиппопотам Лешего.

— Всю рыбу нам распугает, бестолочь!

— Да пошли, все равно клева нет.

Солнце спряталось за кронами деревьев и стало заметно прохладнее. Пашка с Витькой оделись, закрыли жестяную банку с одной-единственной плотвичкой и, подобрав удочки, направились к мотоциклу.

 

Топоры

 

Пока зима, да работа, время ползет медленно. А как лето и отдых пролетает, будто истребитель. Пашка сам не заметил, как, бездельничая, прожил у бабушки с дедом две недели. Не то, чтобы, конечно, он совсем ничего не делал: колол дрова, помогал деду чинить забор, пару раз ездил с колхозниками в поле на прополку и на сбор личинок колорадского жука. Но все это было больше для успокоения совести.

Как-то утром, сидя на табуретке возле дома, Паша безуспешно пытался очистить от грязи старую монету, когда к нему подошел дед и хлопнул по плечу.

— На рынок сходи! Топор столярный нужон.

Пашка был рад этому поручению. Хотелось размять ноги, да и прикупить себе кое-чего для рыбалки. Бабушка напоила его в дорогу чаем и наговорила столько всякой всячины, которую надо купить, что Пашке пришлось сделать список.

Позавтракав, Пашка взял деньги, мешок и авоську и направился по пыльной дороге в райцентр.

Колхозный рынок раскинулся на краю поселка, по соседству с огромным картофельным складом.

Едва Паша зашел в ворота, как в уши ему хлынул несмолкающий, словно гул пчелиного улья разноголосый ор. Бабы и мужики на все лады зазывали покупателей, совали им под нос свой товар. Кто-то громко торговался. Где-то гоготали гуси и визжали поросята. В носу защекотало множество разных запахов: приятных и не очень. Пахло сырым луком, петрушкой, табаком. Неприятно тянуло землистым картофелем. Вместе с дымом долетал откуда-то ни с чем не сравнимый кавказский запах шашлыка, от которого на глаза наворачивались голодные слезы.

Купив первым долгом у старухи кулек подсолнуховых семечек, Пашка двинулся на поиски топоров, щелкая и поплевывая шелухой. Перед глазами было столько всего, что выхватить взглядом что-то одно требовало огромных усилий. А в лицо к тому же постоянно совали то цветастые платки, то репу, то рыбу, то даже начищенный до блеска самовар.

Вся эта кутерьма настолько сбила Пашу с толку, что он почти не удивился, увидев в толпе себя самого.

Какая-то грустная женщина в старомодной шляпке продавала домашний скарб: украшения, посуду, настенные часы, а также старинное трехстворчатое зеркало, слегка попорченное черными пятнышками.

Паша вгляделся в зеркало и увидел загорелое лицо с крупноватым носом, оттопыренной нижней губой и равнодушно полуприкрытыми серыми глазами, которые ему самому никогда не нравились. Было в них что-то безнадежно деревенское, даже дремучее.

В углу рынка у сарая продавали топоры, лопаты, пилы и прочее столярно-плотницкое вооружение.

Пашка рассеянно обводил товар взглядом.

— Колун! Покупай колун! – орал толстомордый мужик, тряся топорюгой, одним ударом которого можно зарубить быка.

«Великоват!» – думал Паша. – «Дед столярный просил…»

И вдруг увидел как раз то, что искал.

Какой-то невзрачный татарин с хитрыми усами и вороватыми черными глазками вынимал из-под прилавка маленькие словно игрушечные топорики и поигрывал ими.

— Подходи, покупай, сталь первоклассная!

— Почем топоры?

— Двенадцать, – торговец оскалился, став сразу неприятным. – Для тонкой работы самое оно!

Пашка вскипел.

— Это ж сто двадцать старыми! За топор! Ему цена самое большее семь рублей!

Взгляд татарина стал кисло-презрительным, он насмешливо ухмыльнулся и громко, чтобы все вокруг слышали, произнес:

— Нету денег, не нуди, не мешай и проходи!

Пашка почувствовал, что его мастерски обставляют.

— Ну а чем докажешь, что сталь хорошая?

Татарин достал откуда-то гвоздик, положил на широкое полено, на котором все это время сидел, и со всей силы долбанул по нему топором. Гвоздь разделился надвое, а хозяин гордо провел большим пальцем по ровному лезвию.

— Ну шо, покупаешь?

Пашка отсчитал деньги, взял из рук продавца топор и уже хотел положить его в мешок, но заметил, что уж больно хитро поглядывают из-под черных бровей татаринские глаза.

«Лукавый!» – подумал Пашка.

— Дай-ка гвоздь!

— На шо? – удивился татарин.

— Проверить.

— Дак я ж те показал!

— Откуда я знаю, может у тебя все топоры разные!

Глаза татарина потускнели, он даже немного съежился и смотрел теперь на Пашку, как рыночный жулик на милиционера.

Паша взял гвоздь и стукнул по нему купленным топором. Гвоздь разлетелся надвое, но на лезвии осталась заметная вмятина.

«Вона в чем дело!» – разозлился Паша.

— Ты что людям суешь! – крикнул он, ткнув топором в нос испуганному татарину.

— Дак я ж… это… якщо все топоры…

— Щас за милиционером схожу, он тебе, спекулянт, устроит ревизию!

— Слухай, – вздохнул татарин, жалко заглядывая Паше глаза. – Да будь ты чол… человеком! Ну какая те разница!

— Мне нет разницы, а людям есть! Ты народ обманываешь!

— Тише, не ори! Ну хошь… – он поманил Пашку пальцем и перешел на шепот. – Хошь я те самый лучший топор продам, во те крест, хоть танковую броню руби! Тока в милицию не того, слышь! Не надо…

Пашка махнул рукой. Связываться с украинским татарином ему не хотелось, но и возвращаться домой с пустыми руками тоже.

— Ладно, черт с тобой! Давай мне тот, которым ты гвоздь сейчас рубил.

— Та не…

— Чего, не?

— А чем я тогда… Шо я людям показывать буду? Ну пойми ж ты, войди в положение!

«Шут гороховый!» – проворчал мысленно Пашка.

— У меня дома в сарае. Тут не далеко, два шага всего.

— Ладно, веди! А если опять обманешь, – он сунул под нос татарину здоровый, как булыжник кулак.

Торгаш благодарно закивал головой.

— Вась! – крикнул он торговцу гвоздями. – Посторожи, шоб товар не растащили.

Вместе с татарином Пашка вышел с рынка и пошел по знакомым улочкам Красного бойца мимо контор и пивных. Миновали каланчу на центральной площади. Татарин уводил Пашку на противоположную окраину, туда, где снова начинались деревенские дома за кривыми, беззубыми заборами.

— Говорил же, два шага!

— Да вот, уж почти дошли.

Они свернули на глухую узкую улочку, всю покрытую ямами, как после артобстрела. На угловом заборе Пашка увидел порыжевшую от ржавчины табличку, на которой едва заметно проступала бледная надпись: что-то вроде «ЯАНЖОПАС». Причем две буквы торчали задом наперед.

— У вас тут грамотеи названия пишут, – проворчал Пашка. – «Янжопас» – это что?

— Шо? – татарин непонимающе уставился на Пашу, потом взглянул на табличку и деланно усмехнулся. – А дак це ж этот, як его… литовский революционер Ян Жопас. Знаменитость!

— Ну и фамилия!

Пашка чуть не рассмеялся, когда представил, какая у этого героя была партийная кличка.

Вот только было во всем этом что-то такое, что показалось Паше подозрительным. Точнее даже не показалось, а почувствовалось. В голове у него отчего-то мутнело, словно он, зайдя на рынок, выпил кружки две пива. Чувства с трудом переходили в мысли.

— Угостишь папироской? – вдруг спросил татарин с какой-то странной улыбкой.

— Не курю, – соврал Паша.

Ему совсем не хотелось делиться с этим лесным клопом.

Они подошли к приземистой серой хате, больше напоминающей хлев и стоящей прямо у забора. Казалось, что дом давным-давно заброшен. Позади шевелил дырявыми листьями заросший до безобразия огород. За кустами выродившейся малины темнел ни то сарай, ни то баня.

На стене хаты Пашка заметил жестяную табличку, на которой было выбито «01», хотя дом стоял в середине улицы.

— Обожди здесь, я за ключами схожу, – сказал татарин, зайдя в дом и оставив Пашу на пороге.

Стоять Паше не захотелось, и он прошел следом. Хата внутри была почти такой же убогой, как снаружи. В сенях Пашка увидел странную штуку: толстого, рогатого черта, нарисованного красками на деревянной дощечке, прибитой к стене. В одной лапе черт держал бутылку, в другой казацкую саблю.

«Че-то знакомое!» – подумалось Пашке.

В первой комнате стояла белая русская печь, на которой валялся какой-то неприятный толстяк в штанах и тельняшке. Услышав шаги, он торопливо задернул грязную занавеску, так что Паша мог видеть лишь его ноги и шарообразный живот, который он время от времени почесывал.

— Щас, щас! – донесся из-за стены голос татарина, перебирающего в чулане хлам.

Пашка перевел взгляд на настенные ходики. Стрелки показывали десять вечера, хотя на улице был еще день-деньской, и солнце висело высоко в небе.

«Стоят они что ли?» – вздохнул Пашка. – «Эх, а ведь еще мясо покупать, крупу, свечи…»

Он обвел комнату скучающими глазами и увидел вдруг кое-что такое, чему в этой хате было совершенно не место. В углу под висящими на стене березовыми вениками стоял небольшой резной столик из темного дерева, за которым дамы в прежние времена наводили туалет. Был он старый, попорченный, весь в царапинах и пятнах краски, но явно очень дорогой. На столике стояла, прислонясь к стене, старая черно-белая (точнее даже черно-желтая) фотокарточка, огарок свечи и блюдце с какой-то гадостью вроде топленого сала или воска, в котором мокла прядь каких-то седых волос.

Пашка не знал, что за женщина была на фотографии. Юная дама или даже барышня, явно дореволюционная, в прекрасном, старинном платье, с пышной прической, выбивающейся из-под широкополой шляпы, украшенной черными перьями, и с очень красивым, хотя и довольно худым, заостренным лицом. Из-под соболиных бровей смотрели огромные, печальные и в то же время по-кошачьи цепкие глаза. В ушах и на груди даже на фотографии ярко светились драгоценные камни.

Пашка хотел взять фотокарточку, чтобы рассмотреть ее получше, но в эту минуту из соседней комнаты появился татарин с ключами.

— Пошли в сарай!

Миновав колючие кусты и помойную яму, Пашка и торговец подошли к дверям сарая, с висящим на них тяжеленным замком. Татарин поковырял ключом в замочной скважине и впустил Пашку внутрь, а сам остался на пороге.

— Бери, который с темным топорищем!

Паша нагнулся и стал разглядывать стоящие у стены в ряд топоры.

Он хотел было спросить у татарина, как ему отличить в полутьме цвет топорища и даже уже открыл для этого рот, но вдруг голова его разразилась бешенным колокольным звоном, зубы клацнули, а перед глазами забегали огненные муравьи.

Пашка охнул, но не услышал собственного голоса. Обернулся, увидел стоящего позади татарина с поленом в руках.

На миг Паша даже подумал, что это такая идиотская шутка. Потом поняв, что происходит, взревел и бросился на врага. Татарин снова замахнулся поленом, но деревяшка выскользнула у него из рук.

— Убью, гад! – орал Пашка схватив татарина за горло и прижав к стене.

— Врятуйте! – прохрипел тот, пытаясь разжать Пашкины пальцы и суча ногами.

Паша хотел дать ему по зубам, но тут чьи-то руки крепко ухватили его подмышки и оттащили назад. Теперь уже самому Пашке оставалось только лягаться. В нос ударил запах пота и курева.

— Держи його! – татарин поднял с пола полено и, ликуя, обрушил его Пашке на голову.

Свет погас.

— Жалко добро-то…

Что-то жгучее промочило Паше язык. Паша открыл глаза и увидел, что лежит в сарае, а чья-то волосатая рука заливает ему в прямо глотку самогон.

Все поплыло.

 

Без штанов

 

Пашка знал, что его несут на руках только для того, чтобы бросить в могилу и закопать живьем. При этом он был настолько слаб, что даже не мог закричать как следует, не то что сопротивляться.

Он даже тихо заплакал от жалости к себе. Оказавшись на сыром дне, Пашка понял, что надеяться больше не на что и тут же уснул, провалившись в густое черное море.

Проснулся он от того, что ему на грудь легла чья-то мокрая, ледяная ладонь. Паша с трудом разлепил веки и увидел над собой темно-синее ночное небо и крохотные звездочки. Приподнял гудящую от боли голову и различил у себя на груди не ладонь, а лягушку. Животное презрительно квакнуло и, перепрыгнув через Пашу, скрылось из виду.

Пашка пошевелился, понял, что лежит в одних трусах. Вокруг была сырая трава, грязь и мрак.

Попытка встать на ноги вызвала в голове новый прилив боли. Пашка чувствовал, что там у него явно ссадина или шишка, а в мозгу перекатывается свинцовое грузило.

Он все-таки вылез из канавы и помотал головой, чтобы вытрясти остатки самогонного дурмана. Паша ни на секунду не забывал, что с ним произошло. И главное сейчас, чтобы про его срам не узнала ни одна живая душа.

— Ну, черт усатый, не жить тебе! – сквозь зубы прошептал Пашка, оглядываясь по сторонам.

По правую руку простирались бескрайние поля, по левую – канава и заборы. Пашка побежал в поле, где ограбил пугало, сняв с него рваный плащ и шляпу (для конспирации). Забравшись в один из огородов, стащил сушившиеся на веревке портки. А вот надеть на ноги оказалось решительно нечего.

«Как беспризорник во время войны!» – мрачно думал Пашка.

На хутор он пришел, дрожа от холода, когда небо уже озарили первые розоватые лучи.

Бабушка выла, упав внуку на грудь: она думала, что Пашу убили. Дед сурово глядел на него, попыхивая самокруткой.

— Сначала стукнули, а потом напоили?

— Ага! – закивал Пашка.

— А, может, напоили сначала?

Пашка хотел обидеться, но у него слишком уж болела голова.

— Ладно… – вздохнул дед. – Живым вернулся – и то радость!

Помывшись в бане, Пашка лег спать. За окном уже совсем рассвело, голосили петухи, свистели жаворонки. Сколько не сжимал он веки, а сна все не было. Ныла шишка на голове, и грызли злобные мысли.

Мстить татарину надо уже сейчас, немедля! Сам он тоже не дурак, знал на что идет. Небось уже собирает вещи. И кто тот второй, который у него на печи дрых?

 

Неудачная месть

 

— А если они хату заперли и на дно залегли?

— Тогда мы у них тайничок поищем. А не найдем – спалим дом к чертовой матери!

Пашка в ворованных брюках, майке и старых дедовых сапогах вместе Витькой Горбушкиным и Филькой Семиным бодро шагал по дороге в райцентр.

План был прост, как пять копеек: прийти к татарину, разбить ему морду, забрать из дома деньги и ценности. У каждого в кармане лежала маска с прорезями для глаз, а в другом кармане – ножик или шило (не чтобы убить, конечно, а чтоб пугнуть).

— А если у них ружье? – подал голос Филька.

Пашка сам не знал, что будет делать, если татарин приготовил им западню. Хотя скорее всего он просто сбежал куда-нибудь. Ничего ценного, кроме старинного столика в доме не было. Да и сам дом, кто знает, может, вовсе не ему принадлежит.

— Если, если… – проворчал Пашка. – Сдрейфил – так и скажи!

Они зашли на рынок, в тот угол, где продавали плотницкие принадлежности. Татарина там, конечно же, не было. За прилавком торговал пенькой какой-то бородач.

Пашка повел друзей через поселок, туда, где, по его воспоминаниям, должен был находиться татаринский дом. Миновали каланчу. Пашка искал и никак не мог найти нужную улицу. Казалось, сама окраина за ночь изменилась до неузнаваемости. Вроде все то же, что и вчера… только как будто перепуталось, повернулось задом-наперед.

Паша спросил у одной бабки, как пройти к улице имени литовского героя-революционера. Бабка вытаращила глаза и чуть не засветила клюкой Пашке в глаз, называя шпаной и «хулюганом».

Подошли к постовому.

— Я тя щас в участок отведу, будет тебе «янжопас»! – усмехнулся милиционер, пригрозив Паше кулаком.

Пашка понял, что где-то сильно дал маху.

— А точно улица так называлась? – спросил Витька. – Что-то я о таком революционере ни разу не слышал.

Пашке было нечего ответить. Все, что произошло вчера, уже казалось ему каким-то малоправдоподобным сном. Он вспомнил, что в тот день чувствовал себя странно, причем еще до того, как его стукнули и напоили. Словно сам дом татарина распространял вокруг себя пьянящий дух.

«И как я сразу не догадался, что название липовое!» – думал Пашка.

Они с полчаса бродили по серым одинаковым улочкам с одинаковыми ржавыми табличками на заборах и, в конце концов, Пашка спиной почувствовал презрительные взгляды товарищей.

— Павло, ну нету здесь такой улицы! – промолвил Витька с плохо скрытой досадой.

— Да помню я! Там еще буквы задом наперед были!

— Шел бы лучше в милицию! – пробухтел Филька.

— И то верно. Иди в милицию, напиши заявление. Ты же помнишь его рожу. Он все равно небось уже в Краснодаре. Не для того людей у себя в хате грабят, чтобы потом дома сидеть, ментов дожидаться!

Пашка виновато глядел на друзей, пытаясь хоть как-то объяснить, что он не полный дурак.

Витька с Филькой ушли, и Паша остался один. И снова он чувствовал себя без штанов, пусть даже чужие штаны были на месте и сидели почти в самый раз.

Теперь ему было ясно лишь одно: татарин необычный бандит, и дом у него необычный. И что-то недоброе, ох недоброе было и в том пузатом черте на стене, и в неправильных часах, и в этой барышне на пожелтевшей фотокарточке…

 

Сообщник

 

Солнечные дни закончились, наступила пора дождей и гроз. Паша сидел у окна и грустно смотрел на бегущие по стеклу струйки воды и неустанно пляшущего чечетку комара-долгоножку. Комар был здоровый, с раскидистыми лапами, но слишком уж тупой. Скачет и скачет по стеклу, не понимая, что за преграда перед ним.

«Так и я вроде глазами все вижу, а доискаться не могу!» – думал Паша.

Он уже ходил в милицию, писал заявление, составлял портрет. В милиции обещали принять все меры, да вот только с тех пор от них уже неделю не было ни ответа, ни привета. А ведь, казалось бы, отыскать рыночного торгаша – куда уж проще!

Когда туча, наконец, выплакала все слезы, бабушка подошла к Пашке и попросила сходить к Михайловне, вернуть ей решето.

Пашка надел сапоги и вышел из дома. С неба еще чуть-чуть накрапывало, воздух был до того свежий, что давал в голову не хуже хмельного.

Идя по улице, Пашка увидел вдалеке человека: толстого, бородатого, в дырявой тельняшке и телогрейке.

«Леший!»

Тут Пашка-то и вспомнил черта в татаринском доме и тех чертей, что рисовал на заборах Леший, вспомнил толстяка на печи, вспомнил голос, который слышал, когда глотал самогон.

«Вот оно что!»

Он быстро зашагал навстречу мужику, чувствуя, что нашел зацепку. Жаль, решетом по морде вдарить нельзя.

— Привет!

Леший посмотрел на него глухим, далеким взглядом, не выражающим ни радости, ни огорчения. Его глаза напоминали темный лес или чердак, опутанный паутиной.

— Че, не узнаешь?

Леший презрительно во весь рот зевнул и пошел дальше.

— А ну стой, сволочь! Ты у барыги дома был?

Леший вдруг расплылся в безобразно-глупой улыбке, как дурачок, попавший на ярмарку. Глаза превратились в довольные щелочки.

— Ты, говорят, блаженный, – зло продолжал Пашка. – Хочешь поскорее мучеником стать, да?

Мужик открыл рот и внезапно выдал:

— Топ, топ, по лбу хлоп! Не ходи с нами, у нас тетка с клыками! – и, залившись безумным смехом, ушел, шлепая по лужам.

Глядя Лешему вслед, Паша подумал, что милицию сюда подключать смысла нету. Надо действовать самому. Проследить за Лешим, посмотреть куда он ходит, когда и где встречается с татарином, и чем они вместе занимаются.

Шпионить за таким боровом легче легкого. Он, когда ходит, даже не оборачивается и почти всегда под мухой.

— Погоди, я тебя выведу на чистую воду. Я тебя вылечу, – ухмыльнулся Пашка. – На одной делянке будете лес валить!

В голове тут же развернулись захватывающие картины из фильмов про разведчиков. Надо только продумать: откуда следить, какую держать дистанцию, набросать на бумаге план хутора. Можно даже раздобыть где-нибудь шерсти и сделать себе усы или бороду для маскировки. А если у кого-то из соседских ребят есть бинокль – вообще красота. Сидишь на чердаке и смотришь, куда этот дьявол навострился.

Пашка так увлекся, составляя свой план, что не заметил, как прошел дом Михайловны. Впервые за много месяцев его окрылило чувство приключения.

 

Мертвая церковь

 

А к хутору, между тем, словно праздничный, разукрашенный паровоз, приближалось большое событие. Дочь комбайнера Краснова Катерина выходила замуж за сержанта пограничных войск Гордея Бурлака. На хуторе Гордей был парнем заметным, даже уважаемым. Вырос без родителей, окончив школу, отправился служить на советско-финскую границу, где отличился тем, что, рискуя жизнью, в одиночку задержал вооруженную группу дезертиров-перебежчиков. Приезжал на хутор раз в год, усталый, но никогда не мрачный, всегда знал, чем развеселить народ, какую историю прочитать из своего дневника. Сочинял стихи и песни, которые даже публиковались в клубной стенгазете.

Внешность Гордей имел тоже весьма внушительную: мощный, выбивающийся из-под фуражки чуб, лихие казацкие усы, шрам на подбородке. Роста был высокого и крепок в телосложении.

Красавица Катерина в него влюбилась с первого взгляда, но несколько лет стеснялась с ним даже заговорить. Наконец, не выдержала. Когда Гордей в очередной раз приехал на хутор, она подловила его на танцах. Год переписывались, и к следующему отпуску твердо было решено пожениться.

Отец Катерины поначалу сердился, но, почитав переписку и выпив с Гордеем, пошел молодым навстречу.

Старики все сплошь пророчили Катерине счастливую жизнь с таким мужем: почти офицером, честным и храбрым. Только одна старуха отчего-то вздохнула и сказала ни к селу, ни к городу: «Плохая у него фамилия «Бурлак». Несчастливая!»

Подготовка к торжествам шла полным ходом, однако Паша ничего этого не замечал. Он как-то совсем отдалился от жизни: не болтал с друзьями, перестал помогать деду с бабушкой и все ходил на разведку.

Бабушка думала, что все дело в Лизе, а вот дед стал посматривать на Пашу косо.

Следить за Лешим было и правда очень легко, но при этом ужасно скучно. Иногда Паша даже сомневался, мог ли этот тип иметь с татарином какое-то общее дело: он же вообще ничего не делал. Никаких занятий, не говоря уж о работе, у Лешего по жизни не было, кроме, разве что, художеств на стенах и распевания матерных песен на свежем воздухе. Есть он ходил к одиноким старикам, которые принимали его разносолами, должно быть из страха. Пашку так и подмывало прийти и поучить бесстыжего уму-разуму. Но выдавать себя было нельзя. Один раз Леший даже вышел из чужой избы в новой хорошей рубахе.

«Погоди, скотина, не долго тебе осталось стариков обжирать!» – с ненавистью думал Пашка.

Он сердцем чуял, что рано или поздно Леший встретится с татарином. И вот однажды это произошло…

Как-то под вечер Леший выполз из своей развалины и, пошатываясь, направился в поселок. Пашка следовал за ним, сначала по дороге, а потом, пригнувшись, через луга и поля.

Леший зашел на рынок, где очень скоро затерялся в толпе. Но унывать было рано: если он шел навестить своего друга, то должен был возвращаться назад тем же путем: через площадь, мимо каланчи. Паша спрятался за угол и стал ждать.

Расчет был верен. Минут через двадцать Леший показался на площади. В руках он нес два небольших крытых бидона для молока.

«Что это он задумал?» – удивился Пашка.

Следуя за мужиком, Паша снова миновал колхозный рынок и вышел на дорогу, ведущую на хутор. Леший, шатаясь, плыл впереди, отягощенный бидонами. Казалось, он сам не знает, куда идет.

Дойдя до середины дороги, он неожиданно свернул на тропинку, которая извилистой змеей ползла через поле и убегала в темнеющий на горизонте лес.

Паша ждал, что Леший остановится, начнет пить молоко или сделает еще какую-нибудь безумную вещь. Но тот шагал прямиком в лес.

«Во больной! Кабанов что ль пошел поить?»

День-то уже почти кончился. Усталое солнце подмигнуло из-за деревьев последними лучами. Поля накрыли сизые сумерки.

В тишине вечернего леса красться за Лешим оказалось намного труднее. Сам Леший как будто насторожился: начал поглядывать по сторонам, неожиданно останавливался, прислушиваясь к шелесту ветвей. Пашка держал дистанцию, такую большую, как только мог, шел на цыпочках, аккуратно отодвигал лезущие в лицо сухие ветки, чтобы ни одну не сломать.

Он вдруг пожалел, что не взял с собой нож или хотя бы камень. Кто знает, чего у Лешего на уме?

Прямо на глазах вечер в лесу превращался в ночь. Паша уже и не видел Лешего, только слышал хруст сучьев у него под ногами, да шорох прутьев о стенки бидонов.

Деревья неожиданно стали редеть, сделалось чуть светлее. Пашка остановился и увидел, что впереди поднимается небольшой холм, а на нем заброшенная церковь с ободранным скелетом купола и облупившимися стенами.

Эту церковь он видел давным-давно, еще когда лет в семь ходил с ребятами собирать ягоды. Говорили, что в ней живет черт.

Леший взошел на холм и вдруг полез вместе с бидонами в какую-то черную нору в земле, под фундаментом церкви.

Тут-то Пашке впервые стало по-настоящему не по себе. Чего он там забыл, куда лезет? Может, и вправду, колдун какой?

Когда Леший исчез, Пашка взбежал на холм, подошел к церкви и стал прислушиваться. Все равно, пока Леший вылезет, он уже десять раз успеет незаметно уйти.

Из темноты подвала доносилось только шарканье ног и позвякивание бидонов.

— О-оё-ёй, чей-то вы, София Александровна, совсем прихворнули-то!

Послышался хриплый вздох.

«Старуха там, что ли?» – в недоумении подумал Паша.

— А я вам вот покушать принес! Щас свет зажгу, а то темно!

Страшновато было спускаться в подвал, но любопытство пересиливало. Пашка нагнулся и как можно тише ногами вперед полез в дыру.

Как только он оказался внизу, тьму озарило пламя свечки. Пашка спрятался за каменным выступом. Он видел спину и бидоны Лешего, но не ту, с кем он разговаривал.

В ноздри заполз жуткий запах тлена.

— Во-о теперь нормально! – продолжал Леший. – У нас ведь как говорят…

Снова послышалось скверное, хрипучее дыхание. На этот раз его сопровождал тихий звон цепей.

— Щас я бидон-то открою…

Пашка осторожно выглянул из-за выступа.

Он ожидал увидеть что угодно: и сидящую на цепи жену Лешего, и даже какого-нибудь зверя, с которым сумасшедший зачем-то разговаривает, как с бабой…

Прикованное черными цепями на стене висело существо, телом напоминающее женщину. Только покрытое серой змеиной чешуей, с длинными, острыми когтями на руках и ногах. Оно было тощее, будто скелет. На плечи спадали седые, сухие как прошлогодняя трава волосы. А за плечами… Пашка зажмурил глаза и снова открыл, не веря самому себе. За плечами у чудовища росли громадные желтые крылья, с перепонками, как у летучей мыши и красными прожилками. Эти крылья безжизненным плащом распростерлись по стене, но все-таки чуть-чуть подергивались. Лицо у существа было женское, даже, может быть, когда-то красивое. Глаза большие, черные.

Леший открыл бидон, поднес его к губам чудища и наклонил, заливая подбородок и грудь густой, темной кровью.

С жадным чавканьем оно начало пить. Потом вдруг отвернулось и, издав булькающий, животный звук, разом выблевало всю кровь на пол.

Глаза твари зло уставились на кормильца.

— Покушать-то… – виновато пролепетал Леший.

Существо пыталось говорить, но до Пашки долетал лишь невнятный хрип и скрежет зубов.

— Свиньи, – промолвил Леший. – Свиная кровь-то…

Он наклонил ухо к клыкастой пасти.

— Да, да! Завтра приду с инструментом, штыри из стены вырву. Будете бегать…

Снова хрип.

— А да, это мы вам устроим, конечно! Силушки поднаберетесь сначала. А потом и того…

Тварь что-то кокетливо проворковала в ухо Лешему.

— А-а! – мужик разразился смехом идиота. – А я пожар устрою!

Пашка, как зачарованный наблюдал за этой сценой. Зрелище было настолько невероятно, что даже страх отступил куда-то на задний план.

Леший снова дал чудовищу крови. Существо высосало один бидон и принялось за второй. Паша видел, как от возбуждения содрогается его тело. Потом он заметил, что кожа постепенно начала принимать обычный человеческий цвет. Когти на ногах и руках превращались в ногти. Крылья как-то сами по себе отваливались от туловища.

Внезапно тишину оборвал чей-то чих. В следующий миг Пашка понял, что чихнул он сам.

Леший обернулся. Взгляд упырихи вонзился в чужака.

Она зарычала, заорала, завизжала, как стая бешенных кошек, как сотня ржавых ножей, скребущих металл.

Леший заорал вместе с ней и кинулся к лежащему в углу топору.

Пашка вылетел из подвала, как пуля из ружья. Бросился бежать вниз по холму, споткнулся, прокатился кубарем, вскочил и снова рванул. Следом за ним с диким воем несся Леший, рубя на пути что попадалось. Теперь Пашка боялся его, как саму смерть. Пашка чудом не выколол себе глаз, почти налетев на острый сук, едва не расшибся о ствол дерева, чуть не столкнулся лоб в лоб с летящей навстречу совой.

Позади раздался треск кустов, грохот и крик – это Леший со все дури навернулся о торчащий из земли корень. У Пашки появилось спасительное время.

Он выскочил из леса и, пробежав метров тридцать по полю, бросился на землю и замер во ржи, неподалеку от черного, покосившегося пугала.

Паше казалось, что его дыхание слышно за версту, но это, конечно же, было не так. Появившийся вскоре из-за деревьев Леший обвел пространство невидящим взглядом и закричал: «Э-э-эй!». Его крик прокатился по полю, холодя кровь в Пашкиных жилах.

— Съест тебя! – крикнул Леший, погрозив топором пустоте.

И ушел в лес.

Кругом стояла мертвая тишина. Лишь пугало колыхало на ветру своими лохмотьями.

А на хуторе все было как обычно: уютно горели окна, где-то слышались звуки баяна и смех веселой гулянки.

Навстречу Пашке с банкой молока шла Лиза в белом платье и баретках.

— Привет! – махнула она рукой.

— Беги в дом, спрячься, не выходи! – заорал ей в лицо Паша, выпучив глаза, так что Лизка чуть не уронила банку.

Пашка влетел в свой дом как ураган, опрокинув две табуретки.

— Паш, ты чего? – испугалась бабушка.

— Там… – Пашка не мог перевести дыхание. – В церкви сидит!

— Кто сидит?

Пашка раскрыл рот и понял, что сам не знает, кто сидит в церкви.

— Баба! Мертвая!

— Какая баба?

— М-мертвая, на цепях!

— Ну какая баба-то? – плачущим голосом спросила бабушка.

— Кто? Кого убили?! – рявкнул из-за стола дед.

— Да не убили! Она живая, с крыльями… и мертвая!

Дед рывком встал из-за стола и, схватив Пашу за шиворот, поволок в другую комнату. Таким злым Пашка своего деда не видел никогда.

— Ах ты, паскуда, решил бабку раньше срока в могилу свести?! Я те покажу, как пить! Я тя так ремнем отхожу – сразу мозги на место встанут! А ну, сымай штаны!

— Дед, я правда…

— Тьфу! – дед яростно плюнул, и, развернувшись, треснул дверью. Потом Пашка услышал, как он просунул что-то в дверную ручку, наверно метлу или ухват.

Пашка стал вглядываться в окно. Ему казалось, еще чуть-чуть и он увидит кружащую в небе тварь.

 

Одиночество

 

Всю ночь Пашка не смыкал глаз. Он был почти уверен, что крылатая ведьма заявится к нему домой. Леший знал, где Пашка живет, и наверняка указал ей дорогу. Но за окном было спокойно, никто не ломился в дверь, не топал ногами по крыше. Только ночная бабочка иногда шумно пролетала над ухом.

В голубых рассветных сумерках Паша внезапно забылся сном, а когда открыл глаза, на дворе был уже день.

В голову тут же ударили воспоминания о вчерашней ночи. Пашка не знал, что ему делать, но делать что-то было надо.

Дернул ручку двери – заперта. Открыл окно и вылез в огород.

Пашка надеялся, что дед сидит в доме, но заглянув за угол, услышал его голос. Дед, стоял у калитки и мрачно беседовал со своим приятелем Агафонычем.

— А че с ним? – спрашивал тот.

— Пьет, придурок! Уже и чертей видел.

— Да ну! Не может быть, чтобы так сразу!

— Может! Вчера вечером взбесился, старуху перепугал.

— Это он наверно технического попробовал…

Пашке было неприятно это слушать, но он дождался, пока дед уйдет в дом, и вышел за калитку.

Первым делом он пошел к Витьке, хотя сам не знал, что ему скажет.

— Привет!

Друг подошел к забору, как-то странно глядя на Пашку. На миг Паша даже подумал, что Витька знает о его ночном похождении. Но, нет это невозможно: Лизка не сплетница.

— Здоров!

— Слышь, у меня… беда кое-какая.

«Беда…» – про себя усмехнулся Паша. – «Ну куда годится это слово! Ужас, чертовщина, нечистая – вот как это называется!»

— А че случилось?

— Ты… к старой церкви ходил?

— Куда?

— Там по пути в райцентр заброшенная церковь в лесу. Помнишь, мы пацанами туда ходили ягоды собирать?

— А ну да. Нет, не ходил. А че там делать? Золото давно растащили.

— Я там видел кое-что… в подвале.

— Клад?

— Да, нет! Слушай…

Пашка не знал, как пробудить интерес в душе своего товарища. Говорить правду было нельзя, врать тоже – он и так упал в глазах друзей, когда повел их искать несуществующую улицу.

— Ну слушаю, говори!

— У твоего батьки оружия огнестрельного нет, случайно? – неожиданно спросил Пашка.

Витька помотал головой.

— А тебе зачем?

— Надо!

— Нету. Он в ПФС служил, там не выдавали. У Коляна Максимчука вроде пистолет был, а зачем он тебе?

— Да так… Неважно!

Пашка махнул рукой и собирался уйти, но вдруг заглянул Витьке в глаза и спросил:

— А у тебя бывало такое… ты видел когда-нибудь в жизни то, чего не может быть?

Витька задумчиво нахмурил брови.

— Да нет, наверно. Не помню.

Максимчука дома не было. Пашка вернулся домой, растерянно ероша волосы.

— Пашк, ну че вчера было-то? – прошептала бабушка.

— Ничего, бабусь… Задурел слегка!

— Задурел он! – прорычал дед, глядя на Пашу, как тигр на мышь.

Пашка зашел в комнату. Закрыл дверь. Подождал, пока дед уйдет по делам. Бабушка некоторое время гремела посудой, потом тоже вышла в огород.

«Оружие! Нужно достать оружие!» – словно помешанный твердил себе Паша.

В доме были ножи, топор, коса, но что ими сделаешь против чудовища? Тут и огнестрел-то едва ли поможет.

Пашка открыл пыльный сундук, в котором у деда хранились вещи с войны. Он не раз туда заглядывал и знал, что ничего полезного в нем не найдет, но проверить все-таки стоило. В сундуке была одежда, письма, фотографии, сломанные трофейные часы марки «Гласхютте». Хоть бы патроны какие-нибудь…

Пашка вспомнил свое главное, привезенное из Москвы сокровище: черный фашистский крест, выигранный в чеку у одного парня из школы. Сколько добра осталось с войны, и все один хлам, да побрякушки!

Паша закрыл сундук, сел на пол и задумался.

Странное было на душе чувство. Как будто страх, но не страх. Днем чудовище точно не придет. Чего ему на рожон лезть? Вот ночью, когда люди и звери спят, когда ни луны, ни звезд – тут ему раздолье. А днем вылетишь, тебя любой дурак заметит и куда надо сообщит… Нет, днем бояться нечего. Наверно.

А чудище там, всего-то километрах в пяти-шести, в лесу. И никто о нем ничего не знает, и не поверит, если рассказать. А так приехали бы солдаты с автоматами, журналисты с фотоаппаратами, оцепили бы церковь – и хана чертовщине. Не в средневековье живем!

Пашку мучало одиночество. Страшное.

«А, может, я тоже вроде блаженного?» – подумал он. – «Вижу то, чего нет? Может, я с ума съехал?»

Сейчас ему хотелось бы в это верить.

 

Пашка вооружается

 

Колька Максимчук стоял на пороге, меряя Пашку равнодушным взглядом и стряхивая крошки со здоровенного живота.

— Чего тебе?

— Слово дай, что никому не скажешь!

Колька презрительно скривил губы.

— Это уж как получится.

— Ладно. Но если проболтаешься, хана тебе!

Пашка поднялся на крыльцо, глядя в рыбьи глаза Максимчука.

— У тебя пистолет остался?

— Чего, чего? Какой еще пистолет? Нету ничего и не было!

Пашка с досадой выругался.

— А тебе зачем, сберкассу собрался грабить?

— Нет! На охоту хочу сходить!

Пашка помнил, что, кроме пистолета у Кольки были еще полезные вещи.

— А что-нибудь из такого есть?

— Коля, с кем ты говоришь? – раздался из дома раздраженный бабий голос.

— Да так, мам, знакомый!

Колька наклонился и перешел на шепот:

— Есть кое-что. Но стоит денег.

— Что?

— Лимонка.

Н-да… граната меньше всего годилась для схватки с летучей тварью. Пашке захотелось послать этого толстого барыгу к чертовой бабушке.

— Мне граната на охоте не нужна!

— Тише! А рыбу глушить?

— Ладно, сколько?

— Сто двадцать!

Пашка смутился. Таких денег он отродясь в руках не держал.

— А крест железный немецкий хочешь?

— Не-а… – Колька неуверенно помотал головой. – Щас такое добро никому не интересно.

— Пятьдесят рублей и крест в придачу!

— Шестьдесят!

— Идет.

— Только учти: если облажаешься, на меня не ссылайся. Я отопрусь, ты ничего не докажешь.

Все, кто видел Пашку с того дня признавали, что он сильно изменился. Только непонятно, в какую сторону. С одной стороны, начал подрабатывать везде, где только можно: колол соседям дрова, полол грядки, чинил, красил. С другой – сделался молчаливым, скрытным и диковатым. Перестал выходить с хутора, не гулял в темноте и все что-то мастерил, закрывшись в сарае.

А мастерил Паша поджигу. Из деревяшки выточил ложе, к которому примотал проволокой медную трубку, заплющенную с одного конца. Из винтовочного патрона наковырял пороху, сделал фитиль. Внутрь засыпал рыболовные грузильца и заткнул дуло куском «Правды» позапрошлого года.

Пашка сомневался, что сумеет выстрелить из такого «пистолета» в нужный момент. И еще больше сомневался, что попадет. Следовало бы его испытать, но уж слишком жаль было пороху.

Затем Пашка стянул со стола большой нож и долго думал, куда его спрятать, зная, что бабушка рыщет повсюду. Додумался до того, что замотал свой арсенал тряпкой и положил в вещевой мешок, который завязал на четыре узла.

Конечно, Паша поступал неправильно, что никому не рассказал об увиденном. Он часто раздумывал, под каким предлогом можно привести к старой церкви милицию. Сказать, что там с войны остался склад боеприпасов? Или что там у бандитов логово? Вот только, что он им ответит, если в подвале никого не окажется? (Пашка помнил обещание Лешего освободить упыриху на следующий день). Еще одна промашка, и можно будет собирать вещи и уходить куда глаза глядят: на хуторе за ним навсегда застолбится слава придурка и брехуна.

Паша решил ждать.

 

Пастушок

 

Бойся – не бойся, а если бабушка просит на рынок, тут уж никуда не денешься. Паша вышел с хутора на дорогу под еле накрапывающим слепым дождем.

Странная штука: дождь и солнце одновременно – как будто во сне идешь. Воздух был сырой и душный, как в парной. С луга пахло горькой полынью. Разморило. Хоть сворачивай с дороги, ложись на траву и засыпай.

«А с неба возьмет, да и рухнет на тебя коршуном клыкастая сволочь!»

— Дай огоньку! – раздался справа бас.

Это был Ваня-пастушок, чье стадо паслось в десятке метров.

— Что? – спросил Пашка.

— Курить!

— Нету! – Пашка похлопал себя по карманам. – Да и незачем тебе. Лучше вон на дудочке играй!

Он пошел дальше. Ваня не отставал.

— Че смурной-то?

— Я не смурной.

— А я не вижу!

Пашка махнул рукой. Ваня слыл дурачком и блаженным, не таким, как Леший, а по-настоящему. Слышал голоса, разговаривал сам с собой, спал с открытыми глазами. Глаза у Вани были водянистые, болезненные.

— Если расскажу, ты не поймешь.

— А чего не пойму-то?

«И правда, почему не поймет? Такие как раз все понимают!» – подумал Пашка.

— Ты когда-нибудь видел то, чего в природе быть не может?

— Как это?

— Вот ты, например, сидишь в поле один, а к тебе с неба ангел спускается. И кому об этом расскажешь – никто не поверит.

Ваня почесал за ухом рукояткой хлыста.

— Ангела я не видал… Я мертвечиху видал!

— Кого?

— Там, – Ваня махнул рукой в сторону далекого леса. – В церкви сидит, в подполе.

У Пашки чуть сердце в горло не подпрыгнуло.

— Видел?! Так я о ней и говорю!

— Я к ней ходил.

Ваня говорил так спокойно, словно речь шла о бабе-соседке.

— Ты че, тоже за Лешим следил?

— Не-е… Я ее сам услыхал. Сижу однажды на лугу. И тут голос у меня в голове, на мамин похожий. Зовет меня. Мамы нет давно, а я думаю, может душа ее где-то мается? Пошел в лес, куда голос звал. А там церковь. А в церкви она висит! Говорит: «Подойди, Ванюша, угости меня. Я тебя не обижу, только крови чуть-чуть пососу».

— А ты что?

— А че я? Я ж не глупый. Побежал на хутор, ребятам сказал, мужикам сказал. А все смеются, говорят: дурачок!

«Во-те на!», – подумал Пашка. – «Значит, не один я такой! Есть свидетель! Жаль только, что блаженный…»

— И чего теперь делать будем? – задумчиво спросил Пашка.

Пастушок пожал плечами.

— У меня куриный бог, мне не страшно.

— Поможет тебе твой камень! – Паша презрительно махнул рукой. – Действовать надо! Я вот за Лешим долго следил, он ее кровью свиной подкармливает. А еще обещал ее от цепей освободить. Так что теперь она где хочешь может быть!

Оба с опаской посмотрели в небо. Там никто не летал, даже стрижи куда-то исчезли.

— Я вот, думаю, – продолжал Пашка. – Ей же кровь нужна. Она теперь наверно людей утаскивать будет. Или скотину. Так что гляди в оба!

Паша кивнул в сторону стада.

— Что-то случится, сразу мне говори! В милицию пойдем, скажем… скажем, что бандит сумасшедший с ножом бегает. Церковь им покажем.

Пастушок серьезно покивал головой.

— Одному человеку не поверят, а двум…

«Тоже не поверят», – с горечью подумал Пашка, но в слух этого не сказал.

— К Лешему близко не подходи, понял! Если что-то странное выкинет, тоже мне сообщай.

— Угу.

— Договорились?

— Ага.

— Ну все, – Пашка пожал испачканную землей Ванину руку. – Бывай! И на камень не надейся!

Он даже как-то вдруг полюбил Ваню, и почувствовал, что будет за него переживать.

«Мне хорошо, я целый день на хуторе. А он в поле. Один. Случись что, никто и не узнает».

Пашка прибавил шаг, чтоб поскорее добраться до Красного бойца.

 

Свадьба

 

Настоящую свадьбу Пашка впервые увидел еще лет в шесть. Война только успела закончиться, с едой было плохо. Но специально для этого случая будто сошли с экрана счастливые образы из красочных казацких фильмов. Были яблоки с медом, каравай и гильце, похищение невесты и переодевание в женские платья, песни, пляски и вино.

Теперь Пашка как будто снова окунулся в детство. Во дворе комбайнера Краснова соорудили длиннющий стол из трех или четырех столов, покрытый горами самых необычайных, невероятно красивых яств. Праздновать пришел почти весь хутор и еще множество гостей. Казалось, в Неверовский нагрянула какая-то развеселая ярмарка. Были казаки, сослуживцы жениха, родственники Красновых из Краснодара и Рязани. Даже цыгане заявились откуда ни возьмись неизвестно по чьему приглашению.

Пашка сидел за столом, жуя румяное куриное крыло и слушая, как дед знакомит кого-то из гостей со своим другом Агафонычем.

— На ероплане летал в империалистическую!

— Да какой там летал, – смущался Агафоныч. – Только винт покрутил…

— Ну почитай, летал!

Паша специально не притрагивался ни к самогону, ни к вину, чтобы дед видел. Но сам уже изрядно поднабравшийся дед не обращал на него никакого внимания.

Хуже всего было то, что неподалеку от Пашки за столом сидела Лиза. Пашка дорого бы заплатил только за то, чтобы узнать, что она о нем думает после той последней встречи. Наверно Лиза, как и дед, решила, что Пашка выпил что-то неподходящее или, еще хуже, подумала, что его кто-то сильно напугал.

Невеста в домотканом белом платье с бумажным цветком на плече поцеловалась с Гордеем, на котором была его грубоватая парадная форма, но тоже украшенная цветком.

Стол огласило радостное, хмельное разноголосье. Заревели пьяные мужики, заулюлюкали казаки, заголосили бабы, заохали старики и старухи. Потом все пели песню, каждый на свой лад, создавая ни с чем не сравнимый свадебный гудеж. Проносились в чарующем танце черноволосые цыганки. Кто-то бил бутылки, кому-то уже хлопнули по зубам.

Когда пошли плясать, Паша вдруг, сам того не желая, снова оказался рядом с Лизой.

Она ела круглую маслянистую пампушку.

— Слушай, а что с тобой было в тот вечер? – с какой-то неловкой и даже почти виноватой улыбкой спросила Лиза. – Когда ты крикнул, чтобы я пряталась?

— Да так… – Пашка неестественно усмехнулся.

В голове роилась сотня нелепых оправданий, беда была в том, что требовалось выбрать из этой сотни наугад что-то одно. Пашка мешкал с ответом, чувствуя, что играет в рулетку.

— Что-то увидел?

— Да… – Пашка хотел соврать про вооруженную банду, но вдруг понял, что никакая банда не стала бы преследовать его до самого хутора.

— Волка!

Он понял, что сморозил необычайную дурь.

— Волка?!

— Ага. Волков. Целую стаю!

Лиза в недоумении глядела на него своими красивыми глазами.

— Это где, в поле, что ль? В лесу?

Пашка кивнул.

Все кончено. Она решит, что его напугала во тьме свора бродячих собак! Какие волки? Здесь про них даже во времена Пашкиного детства рассказывали только страшные сказки.

— Странно… Откуда им здесь взяться? А ты кому-нибудь еще про них рассказывал?

Пашка обреченно махнул рукой.

— Да нет. Ладно… может, и не волки были…

«Ну а кто это был, дурак?!» – заорал в голове здравый смысл. – «Кто?!»

— В темноте не разберешь…

— Может, сообщить в сельсовет. Вдруг, мало ли… – продолжила Лизка.

Пашка ушел, незаметно исчезнув в самый разгар празднования. Он механически шагал домой, не видя ничего вокруг и шепотом повторяя одно единственное непечатное слово. Ему хотелось одеть на шею петлю или отрубить себе голову топором. Конечно, ничего ужасного не произошло. Еще не произошло. Оно происходило!

Паша вспомнил, как учившийся в его классе индюк-староста однажды смеясь сказал, что «с точки зрения сумасшедшего совершенно безумен весь остальной мир». Может, в этом все и дело?

А потом он вспомнил Ваню-пастушка.

«Может, и не было между нами никакого разговора? И мне все приснилось…»

Улица была темна, пустынна, сверху посеребренная призрачным светом луны. Лишь в паре домов горели окна. Все на свадьбе!

Над головой как будто промелькнула чья-то тень. Пашка посмотрел в небо и увидел лишь темно-синее покрывало с проглядывающими кое-где звездочками и убывающей луной, похожей на перышко из подушки.

Паша пришел домой, достал из дедовского ящика яблочного самогона и, отхлебнув из горла, прямо в одежде упал на кровать.

Он думал, что долго не сможет заснуть. И ошибся.

Какой-то театр или концертный зал. На эстраде в свете прожекторов полуголый Леший скакал, размахивал руками, горланил бредовые, нескладные песни, рычал, стонал и выл под восторженные крики пьяной вдрызг публики…

— Воды! Горим! – донесся голос из зала.

— Воды набери! – услышал Пашка сквозь сон, и, разлепив глаза, понял, что кричат за окном.

Послышалось звяканье ведер и шелест колодезной цепи.

— Кто поджег-то?!

«Хорошо гульнули!» – мрачно усмехнулся Пашка и, отвернувшись к стене, снова уснул.

В сон опять ворвались чьи-то крики. Пашка очнулся. Он был готов схватить полено и всех им отметелить. Сквозь щель в занавесках хмуро глядел серый рассвет.

«Бараны!» – сквозь зубы проворчал Пашка, ткнув кулаком стену.

Дверь в комнату вдруг открылась, и Паша увидел на пороге деда. Дед как-то странно посмотрел на Пашку ни то пьяными, ни то испуганными глазами и медленно затворил дверь.

За стеной слышался плач.

«Это еще что?» – удивленно подумал Паша.

Он вскочил с кровати и вышел в полутемную горницу. Бабушка сидела на табуретке, закрыв лицо морщинистыми руками, и громко надрывно всхлипывала. Дед стоял весь какой-то постаревший, осунувшийся, тяжело опираясь о стену и глядя в пустоту.

При виде Пашки, он даже не повернул голову, только шевельнул потускневшими глазами.

— Гордея убили.

— Кто?!

— Да кто ж его знает, кто…

 

Страшная ночь

 

Поздней ночью, когда мужики уже почти все валялись кто лицом на столе, кто под столом, когда невеста с женихом отправились на сеновал вместе с еле держащимся на ногах «дружко», кто-то прибежал откуда ни возьмись с криком: «Пожар!» На окраине хутора, и правда, во всю пылало зернохранилище, а еще свинарник и два пустых дома. Мощное пламя плевалось искрами, хрустели обуглившиеся стропила, жутко визжали запертые в хлеву свиньи.

— Видел его, собаку! – кричал сторож со слезами на глазах. – Бутылку швырнул, сволочь! Хотел его из ружья, а он уж за деревья сховался, в темь!

Долго не могли добыть воды: не оказалось под рукой ведер. Да и людей трезвых раз-два и обчелся. Всего-то и удалось, что спасти из горящего хлева пару свиней.

Тлеющий пепел кружил над хутором, седыми мухами садясь на крыши и траву. Курился горький, зловонный дым.

Никто и не подозревал, что пожар – лишь присказка к страшной сказке той ночи.

Утром никто из хуторян отчего-то не встретил ни Гордея, ни Катерины. Пошли на сеновал. У дверей сарая лежал упившийся до беспамятства «дружко» с бутылкой в одной руке и казацкой шашкой в другой. А внутри… Кто-то заплакал, кто-то испугано крестился, шепча молитвы. Гордей лежал на сене в одних кальсонах со свернутой шеей. Катерина исчезла. В крыше прямо над местом, где лежал труп, зияла огромная дыра.

— Урки… вот кто ночью приходил, – глухо проговорил Агафоныч.

Вот только никакой урка не сделает того, что обнаружили хуторяне, когда вынесли тело Гордея на свет. В основании шеи, чуть выше ключицы чернели два глубоких, круглых прокола. Настолько аккуратные, что шилом такие не сделаешь.

— Как будто змея укусила… – прошептал сослуживец Гордея дрожащими губами.

В тот день хутор стоял, как будто в оцепенении. Птицы скакали по заброшенному свадебному столу, клюя остатки еды. Чернели пепелища. Из хаты в хату, нарастая, словно снежная лавина, ползли чудовищные слухи, один дичее другого. С особым ужасом говорили про Катерину. Было ясно, что ее похитили, вот только кто? Об этом на хуторе не решались даже гадать.

 

Возвращение в церковь

 

Капитан милиции Рюмашев кашлянул в кулак и зажег в зубах толстую, как гильза папиросу.

— О, знакомое лицо! Имя, фамилия!

Пашка представился.

Капитан раскрыл записную книжку и обмакнул перо в чернильницу.

Он был в доме сельсовета всего сорок минут, а в воздухе уже висел едкий туман, словно курил целый взвод.

— Говоришь, знаешь, что случилось? – недоверчиво спросил капитан.

— Знаю.

Пашка действительно знал, что именно там случилось. И в который раз был вынужден врать.

— Кто устроил пожар?

— Мужик один. Бездомный, у нас на хуторе живет. То ли Прохор, то ли Пахом, не помню точно. Кличка Леший.

— А на кой ему это, как ты считаешь?

— Чтобы отвлечь внимание.

— Интересно выходит… А откуда тебе это известно?

Пашка рассказал про то, как следил за Лешим после истории с топорами, рассказал про церковь, и о том, как Леший говорил кому-то, что подожжет хутор.

— А кто его сообщник был, ты не разглядел?

Капитан смотрел на Пашу странным взглядом, в котором не было ни доверия, ни заинтересованности. Только какая-то бесстрастная насмешка.

Пашка помотал головой.

— Может, татарин. Тот который меня тогда…

— Ты мозгами своими пошевели, – капитан постучал себя пальцем по лбу. – Пахом, хрен с ним, сумасшедший что угодно выкинет. А приличному гражданину все это на кой? Вот на кой? Чего ему приходить на свадьбу, убивать Бурлака, похищать невесту. Он что Чингачгук тебе? Ну потискает он ее, а дальше? К стенке? В леса?

Пашка пожал плечами.

— Ну, меня-то он безнаказанно обобрал.

Это уже был прямой вызов капитану. Рюмашев нахмурил брови и выпустил из ноздрей кучерявое облако дыма.

— Значит так… Никто не знает, что с тобой там произошло. Есть свидетель – видел, как тебя в доску пьяного ночью тащили по улице. Одетого! При каких обстоятельствах тебя споили неизвестно.

— И что…

— Улицы, которую ты назвал в поселке нет. Человека ищем. Пока без результатов.

Пашка вспомнил о краденных брюках, которые как раз были на нем, и решил тему не развивать.

— Сколько их в подвале было? Двое? Или еще кого-то слышал?

— Двое.

— Ладно.

Милиционер сунул перо в чернильницу и затушил папиросу о ножку стула.

— Проверим. Коромысло!

В коридоре загрохотали чьи-то сапоги.

— Если обманул, ноги оторву!

В дверь, пригнувшись, вошел гигант с могучими плечами и смуглым нагловатым лицом, в котором легко угадывался бывший хулиган.

— Слушаю, товарищ капитан!

— Готовь машину, у нас тут свидетель вроде.

Пашка сел на обшарпанную скамейку в заднем отделении пропахшего бензином милицейского ГАЗа. Старшина Коромысло, покручивая руль, не спеша вел казенную машину по каменистой дороге на окраину хутора к маслобойне Лешего.

Как и ожидалось, хибара была пуста. На полу лежали два растоптанных окурка, соломенный матрас и рваный носок.

— А это что за художество? – удивился капитан, разглядывая нарисованных на стене уродцев. – Он на иконописца не учился случайно?

Коромысло нашел в темном углу грязную двухлитровую банку.

— Товарищ капитан…

Капитан повертел банку в руках и сунул в нее нос.

— Керосин? – взволнованно спросил Пашка.

— Нет, дрянь какая-то… Рассол что ли?

Делать на маслобойне было нечего. Для засады не хватало людей, да и видно было, что Пашке не очень-то верят. Следующим пунктом была старая церковь.

На небо наползли серые невеселые облака, когда «Газик», трясясь и переваливаясь с одной колдобины на другую, доехал до лесной опушки.

— Ну теперь понял, как зеки ездят? – подмигнул Пашке старшина, кладя в карман маленький черный фонарь на ручном приводе. – Скоро привыкнешь!

Пашка его мысленно послал.

Даже в сопровождении милиции возвращаться к церкви было страшновато. Да чего, там – просто страшно. Подумаешь менты! Те же люди, только в форме. Как тварь увидят, может, еще быстрее Пашки побегут.

«Как бы их предупредить?», – думал Пашка, считая метры до проклятого холма.

Он шел первым, следом капитан, а позади, как медведь, ломая ветки и кусты, колдыбал верзила Коромысло.

В небе что-то зарокотало, набирая силу с каждой секундой. Звук перешел в оглушительный рев.

Паша оторопело задрал голову.

Над кронами деревьев, похожий на огромного ночного жука, пронесся темный кукурузник с растопыренными колесами.

Только теперь Пашка понял, что чуть не бросился бежать.

«Да я сам трус еще тот!»

— А мать моя, – весело подал голос Коромысло. – До сих пор не верит, что в самолете человек сидит. Говорит: да какой там человек, он же размером с ведро!

Капитан криво усмехнулся.

Церковь мрачно взирала с холма на непрошенных гостей. Ее облезлый купол напоминал зловещую птичью клетку.

Когда они взбирались на холм, Пашка заметил, что капитан держит руку поближе к кобуре.

— Здесь? – спросил Рюмашев, указав на чернеющий под стеной лаз.

— Здесь.

— Дай фонарь, – приказал он старшине. – Осмотришь церковь.

—  А ты, – он ткнул пальцем в Пашку. – Стой здесь. Кого-то увидишь – свистни.

«Да они скорей меня первыми увидят», – подумал Паша.

В глубине души он знал, что в подвале никого нет, и на смену страху вдруг пришло острое разочарование, тоска и досада.

«Еще в участок увезут за ложные показания!»

Когда капитан и старшина скрылись из виду, Паша постоял несколько секунд, потом, не спеша, двинулся в обход церкви.

Оказавшись с противоположной стороны, он вдруг заметил, что маленькие пятна, покрывшие часть побуревшей от времени стены, складываются в какой-то рисунок, а точнее даже в надпись. Целый стих, написанный так давно, что большинство слов уже невозможно было разобрать. Пашка напряг глаза.

Что-то вроде: «Иисус… намотал на ус… Чудо-юдо… старая паскуда».

Кое-где в словах попадались давно забытые всеми буквы «i» и «ѣ».

«Ну и где ты теперь?» – подумал Пашка, дочитав творчество неизвестного стихоплета. – «Небось уже лет сорок червей кормишь».

Он вернулся к норе.

— Эй! – раздалось снизу. – Лезь сюда!

Пашка лег на траву и ногами вперед прополз в подвал.

Капитан непрерывно жамкал рукой рычаг фонаря, словно тренировал кистевые мышцы. Коромысло стоял рядом.

Слабый электрический луч освещал свисающие со стены цепи без кандалов. Очевидно Лешему не удалось их вырвать, но получилось распилить.

На покрытом пылью и песком полу застыли черные пятна свиной крови.

— А вот это уже интересно, – проговорил Рюмашев, дотронувшись до пятна пальцем. – Кого-то они здесь кончили. Но явно не вчера.

Он повернулся к Паше и показал ему крохотный зеленоватый камешек.

— На невесте это было?

Пашка задумался и неуверенно помотал головой. Краснов никогда не баловал свою дочь украшениями.

— Дорогой. От серьги или от брошки… – заметил капитан, вертя камень в пальцах.

— А может это тот самый подвал? – неожиданно промолвил Коромысло.

Все вопросительно уставились на него.

— Мать моя рассказывала, где-то здесь Кайдановская своих крестьян гнобила.

— Может быть, – бесстрастно пожал плечами Рюмашев.

— Может, и ее внучку тут же…

Пашка что-то слышал про помещиков Кайдановских, чья разрушенная усадьба стояла за лесом у села Архипово. Слышал про то, как давным-давно старуха Кайдановская издевалась над крепостными и будто бы даже пила кровь из их детей. А потом в семнадцатом ее правнучку то ли сожгли, то ли закопали, то ли замуровали в стене.

«Так вот оно что!» – внезапная догадка обрушилась на Пашу, как штормовая волна.

Завеса тайны начинала спадать, из перемешанных обрывков складывалась единая картина.

Капитан благодарно похлопал Пашку по плечу.

— Неплохо! Кое-что уже нарыли.

«Я нарыл!» – подумал Пашка.

После мрака подвала пасмурное небо и лес вдруг показались Пашке прекрасными и родными. Размеренно, словно океан шумела листва, ласково перекликались пташки. Странно было думать, что среди этой красоты могла чернеть проклятая нора, внутри которой сидело то, чего не бывает на свете.

— Если что-то узнаешь, пулей к нам! – сказал капитан.

«А то не вспомню!»

Они неспеша двинулись назад к машине.

 

Зеркало и пес

 

Медлить было нельзя. Пашка до сих пор не скопил достаточно денег для покупки гранаты, к счастью, часть суммы можно было занять у Витьки.

Вернувшись от Максимчука, Паша спрятал в вещмешок черную, похожую на сосновую шишку лимонку с длинным запалом и сел за стол.

«Невозможно!» – думал Пашка. Невозможно, чтобы целая улица просто взяла и испарилась. Может, он не так прочел ее название? Пропустил какие-то буквы? Как бы то ни было, единственной зацепкой оставалась ржавая табличка с этой дурацкой надписью.

Пашка мучительно пытался выудить из памяти какие-нибудь яркие детали: водонапорную башню, кучу песка или заброшенный дом… Все зря. Воспоминание о доме татарина истерлось и поблекло. Только серая улочка, табличка на заборе, дом с чертом и фотографией барышни…

Пашка взял карандаш и написал на клочке бумаги название улицы. Перечитал. Вспомнил, что какие-то буквы стояли задом-наперед. «ул. ЯНА ЖОПАСА». Вот только, кажется, все было написано в одно слово и в именительном падеже. Вроде бы: «ЯНЖОПАС» или, может быть, «ЯАНЖОПАС». Точнее «RАНЖОПА   ».

«Сапожная!»

Пашка треснул себя по лбу, не веря своей догадке.

«Сапожная» – именно так называлась улица, где жил татарин. Никакого революционера Яна Жопаса никогда не было в природе!

А дом был, стало быть, не «01», а десятый, потому и стоял в середине улицы. И часы показывали неправильное время, потому что были перевернуты задом наперед. Как в зеркале! В тот день все было повернуто задом наперед в Пашиных глазах!

Пашка вскочил из-за стола, чувствуя себя ни то сыщиком, ни то психбольным. Взял с книжной полки старую открытку с видом на Волго-донской канал, показал ее зеркалу в сенях.

Нарисованный искусной рукой яркий пейзаж вдруг сделался совершенно неузнаваем. В другую сторону устремился канал, в другом направлении поплыли пароходы, на другой берег перемахнули ребята с флажками. Облако – и то наплывало теперь с другого края.

Пашка даже рассмеялся над тем, как хитро и в то же время просто его провели. В чудеса и колдовство он поверил уже давно, а вот в то, что можно намертво заплутать в трех соснах – только сейчас.

— Ты куда это на ночь глядя? – спросила бабушка, увидев Пашку с вещмешком за плечами, в спешке надевающего сапоги.

— В гости!

На улице уже хмурился вечер, повсюду звенели комары. Паша побежал к дому старухи, у которой ночевал Ваня-пастушок.

— Щас соберусь, и пойдем, – сказал Ваня так спокойно, словно речь шла о походе на рыбалку.

Они быстро шагали мимо полей в густеющих июльских сумерках. Паша поминутно смотрел то в небо, то по сторонам. Пастушок топал следом, волоча отваливающуюся подметку и, кажется, весь погруженный в свои сонные мысли.

Поджига висела в кармане Пашкиных штанов (чтобы никто не увидел, пришлось надорвать карман изнутри). Спички и граната – в куртке. Нож – за поясом. Попадешься в таком виде ментам, и можно сразу готовить сухари!

Они зашли на обезлюдивший рынок, миновали площадь, но Пашка теперь уже свернул не вправо, а влево.

Прохожих было мало, не каждый мог подсказать, где находится глухая, забытая богом улица. И все-таки каким-то непостижимым чувством Паша знал, что на этот раз не ошибется. Каким-то неосознанным чутьем угадывал дорогу.

Вот и «ул. Сапожная».

— Четвертый, шестой, восьмой, – считал вслух Пашка, глядя на дома по четной стороне.

Вдруг из темноты послышалось глухое рычание. Дорогу друзьям преградил огромный черный пес непонятной породы, с косматой шерстью и жутко белеющими на ее фоне оскаленными зубами.

— Черт… – испугался Пашка.

Он заметил, что глаза у собаки какие-то странные: неестественно яркие, желтые, почти как у кошки или совы. Это была не собака, а что-то похуже!

Пашка отступил на шаг.

— Идем назад, – шепнул он Ване. – У-у псина!

— Это не собака, – промолвил пастушок.

Лохматая тварь гавкнула и вдруг с бешенным, завывающим лаем бросилась на ребят. Пашка выставил вперед локоть и зажмурил глаза. Пару раз в жизни ему приходилось отбиваться от собак, но то была мелочь дворовая.

«Загрызет…» – пронеслось в голове.

Он не видел, как Ваня снял с головы шапку, которую зачем-то носил даже летом, и кинул ею в пса. Псина вдруг остановилась, очумело глядя на блаженного, потом неуверенно заворчала и начала вертеться, пытаясь укусить себя же за хвост. Это выглядело так глупо, что страх вмиг испарился, уступив место смеху. Пес крутился все быстрее и быстрее, как черный волчок и словно даже уменьшался в размерах. А потом весь каким-то чудесным образом точно ушел в землю, проделав там яму. Посреди дороги остался лежать маленький пучок черной шерсти, с привязанными к нему ниткой желтыми пуговицами и костистым рыбьим хребтом.

Пашка ошарашенно хлопал глазами. Ему казалось, что он очнулся от полусна или от тяжелого хмельного бреда.

Улица содрогнулась и осталась перед глазами в своем самом обычном виде.

— Не собака, – повторил пастушок. – Шерсть заговорили, чтоб собакой пугала.

Они подошли к ограде дома номер десять. Внутри ярко горел свет и слышалась музыка. Окна, выходящие на улицу, были занавешены, и чтобы увидеть, что происходит в доме, надо было перелезть через забор.

— Сиди здесь и не вставай! – велел Пашка Ване. – Если я тебе кину через забор камень, – он поднял с земли заметный, плоский камешек. – Беги в ментовку, скажи, что я в беде. Дорогу знаешь?

Ваня кивнул.

— Не найдешь – зови людей. Улица Сапожная, дом десять.

Пашка пощупал поджигу, спички, гранату и, стараясь не шуметь, перелез через невысокий забор. Окно, выходящее во двор было приоткрыто. Из темноты Паша увидел комнату, в которой он уже бывал. Только посредине теперь стоял праздничный стол, весь заставленный бутылками самогона, водки, пива. За столом сидели трое: Леший, несший какую-то ахинею и сам же над ней хохотавший, татарин в щеголеватом черном фраке, надетом прямо поверх грубой, засаленной рубахи и красивая молодая женщина в белом платье. Та самая, что была на фотокарточке. На старинном столике теперь громоздился граммофон, из трубы которого хныкал и картавил свои песни Вертинский. Пашка напряг зрение и увидел, что на столе лежит еще кое-что: оторванный бумажный цветок Катерины.

Паша подумал, что упыриха может увидеть его в темноте, но к счастью она сидела боком. Пашка швырнул камень за забор, и пастушок стремглав помчался за помощью.

«А вдруг не поверят», – с тревогой подумал Пашка. – «Хоть и умный, а все-таки дурачок…»

Но уходить было уже поздно.

Пригнувшись, как снайпер начал Паша подбираться к окну, чтобы расслышать, о чем толкуют колдуны с мертвецом.

— Ах нет, ребятушки! Губы мои не коснутся вашего пойла! – смеялась упыриха, скаля жемчужные зубы и разглядывая налитое в дорогой бокал красное вино (или не вино…)

— А как же уважить спасителей? – гадко усмехнулся татарин.

— Спасителей… Уж не от смерти ли вы меня спасли?

— Ну все одно, уважить надо!

— Нет, нет, этого не будет!

Татарин и Леший со смехом налили в пустой бокал самогона, водки, пива и чего-то еще.

— Давайте, за наше здоровье!

— За здоровье Князя Тьмы! – сказала Кайдановская, сверкнув кошачьими глазами, и вдруг опрокинула в себя все содержимое бокала под одобрительные возгласы собутыльников.

В следующий миг ее чуть не стошнило на стол. Татарин виновато поджал губу.

— И за мою новую жизнь! – хрипло добавила демоница.

— Да, вот шо касается новой жизни, – озабоченно заговорил татарин. – Мне вас надобно предупредить. Мир сейчас очень изменился, София Александровна: машины, радио, аппаратура всякая… Уже в космос собираются лететь!

— В космос?! – прекрасные глаза гостьи округлились от изумления.

— Да-а, – закивал татарин. – Есть там у них один головастый. Придумал искусственный шпутник вокруг Земли запустить. А теперь и человека хочет. Живого!

— Любопытно… А война? Как поживают германцы?

Татарин рассмеялся, махнув рукой.

— Хрэново поживают. А мы еще хуже! Та война закончилась, а через двадцать лет новая. С ними же!

— Как интере-есно, – промурлыкала упыриха, отхлебнув из бокала крови.

— А я на паровозе служил! – похвастался Леший.

— Ой, знаем мы, как ты служил! Не ганьбись!

— Ну так вот я шо хочу сказать, – продолжил татарин серьезным тоном. – Время щас новое, вам надо быть осторожней. Таких, как вы почти не осталось…

— Мне плевать на время! Князь Тьмы бессмертен, и мы вместе с ним!

— И все-таки… Знаете, какой шум поднялся после вашей вчерашней охоты, у-у…

— Кровь невинной того стоит, – она с наслаждением облизнула красные точеные губы. – Не то что ваша свиная мерзость!

— Дак я ж, – жалко заулыбался татарин. – Хотел вам бычка-то покрупнее заколоть. Хлопца одного заманил в хату. А у него, придурка, в кармане пачка папирос лежит. Кровь изгажена!

Татарин вдруг со злобой кивнул в окно.

— А теперь от него не избавишься! Прицепился, як клищ. Отомстить хочет! Милицию сегодня к церкви водил.

— У вас до сих пор милиция?

— Да… Народная милиция, мать ее. Все не как у людей…

Наступило недолгое молчание.

— Хочу крови… – вяло произнесла Кайдановская, помахав пустым бокалом.

— Айн момент-с, – татарин поднялся из-за стола. – У нее там, думаю, уже набегло…

Пашка похолодел. Он понял, что Катерина где-то в доме, живая. Медлить – значит, предать! Он вынул гранату, стиснул рычаг и, рванув пальцем кольцо, бросил черную «шишку» в полуоткрытое окно.

— Шо за…

Паша хотел перемахнуть через забор, но понял, что ему не хватит времени. Пробежал десять шагов и бросился на землю за куст смородины. Зажал уши. Ему не хотелось слышать взрыв, не хотелось даже слышать крики этих гадов. Прошло пять секунд. Десять. Двадцать. Взрыва не было. Из окна лишь по-прежнему доносилось картаво-хнычущее пение: «Ничего тепегь не надо нам, никого тепегь не жаль…»

Пашка вспомнил огромное пузо Максимчука, его бесстыжую рожу.

«Ах, сука!»

Дрожащей от ярости рукой он вытащил из кармана поджигу, достал спички и приготовился к худшему. На смену тишине пришла яростная ругань и топот ног. Через минуту из-за дома, пригнувшись, появился татарин с охотничьим ружьем в руках, а с другой стороны – Леший с ножом. Должно быть, вышли через заднюю дверь. В окне, озирая двор свирепым взглядом, как черная статуя застыла Кайдановская.

— Ну шо, герой! – насмешливо крикнул татарин. – Обманули тебя з гранатой, да?

Пашка затаил дыхание.

— Жалко, фонаря нет, – сказал татарин Лешему. – Ты проверь за сараем, а я тут пройдусь.

Он подошел совсем близко к Пашке, пошерудил ружьем листья смородины.

Пашка вдруг понял, что его «пистолет» – бесполезный хлам. Одноразовый, без курка, да еще неясно, кого убьет – может, вообще в руках взорвется. Когда татарин удалился, Пашка отложил поджигу в сторону и вытащил из-за пояса нож.

— Он где-то здесь, чую! – сказал татарин, медленно обходя участок кругом.

Паша понял, что и нож ему не поможет. С одним-то он, может, и справится. А второй? А третья?

Пока татарин стоял к нему спиной, осматривая кусты малины, а Леший шастал за сараем, Пашка вдруг вскочил на ноги и бросился к забору. Татарин явно ждал этого. Как только Паша закинул ногу, ружейный приклад крепко врезался ему в спину, туда где поясница. Пашка охнул и упал татарину под ноги в полной уверенности, что ему сломали позвоночник. Злодей с торжествующим смехом направил дуло Пашке в лоб.

— Добегался, падлюка!

 

В гостях у нечистой

 

Пашку затащили в дом и бросили на пол. Он мог двигаться, но поясница болела страшно. А еще татарин сунул ему ногой в живот.

— Вот он бычок то! – расхохотался татарин, сверкая золотым зубом. – Эх, хлопец, зря ты к моим топорам прицепился, ох зря…

Пашка хотел рассказать про милицию, но вовремя прикусил язык. Ваня наверно только добежал до участка. Надо было тянуть время, но как?

— У меня друзья! Восемь человек за забором ждут!

— О, неплохо! – оскалилась упыриха. – Жаль, что так мало…

— Брешет! – презрительно сказал татарин. – Нет там никого! Он один был.

Он достал моток пеньковой веревки и связал Пашке руки так крепко, что Паша чуть не взвыл от боли.

— А кто вашу собаку разгадал? – крикнул Паша, дергая связанными руками. – Не я!

Кайдановская наклонилась к пленнику и стала по-звериному его обнюхивать. От страха у Пашки закололо во всех местах сразу.

— И правда, дрянь! – с отвращением промолвила она.

— А, может, и не брешет, – татарин искоса поглядел в окно. – Черт!

— Как бы то ни было, это не моя забота.

Кайдановская лениво размяла шею, обводя комнату утомленно-презрительным взглядом.

— Я ухожу! – объявила упыриха. – Вернусь к вам ровно через месяц в человеческом обличии.

И вдруг Пашка увидел то, от чего на его голове поседел десяток волос. Неожиданно быстро существо сняло с себя платье, оставшись в болезненно-красивой наготе. А из другой комнаты, тихо стуча по доскам, словно огромный краб или паук, к нему на растопыренных, похожих на пальцы скелета лапках ползли отделившиеся от тела перепончатые крылья.

Паша замычал от страха и принялся отползать в угол. Упыриха присела на пол, и мерзкая тварь впилась своими лапками в ее гладкую спину: под лопатки, в шею и даже в скрытый за пышными черными волосами затылок.

Кайдановская издала сдавленный вопль. В тот же миг черты ее лица начали меняться: заостряться, увеличиваться в размерах. Кожа принимала зеленовато-серый цвет, все больше напоминая змеиную. Во рту вырос острый частокол с клыками не меньше мизинца. Ступни и кисти рук разрастались, меняя форму пальцев и ногтей на манер птичьих лап. Зрачки расширились до краев роговиц. Она становилась такой же, как тогда в церкви, только выглядела уже окрепшей и полной сил.

Упыриха больше не могла ходить прямо и, сгорбившись, почти касаясь когтистыми руками пола, убралась из хаты в ночь, не удостоив своих друзей прощальным словом. Пашка увидел взмах чудовищных крыльев, и в следующий миг ее не стало.

— Хороша… – промолвил татарин со смесью восхищения и страха. – Ну теперь дело за ней: пусть представит нас кому надо.

Он поглядел на Пашу, как на кусок мертвечины. Взял со стола нож и поднес к Пашкиному кадыку.

— А теперь скажи честно, с тобой еще кто-нибудь был?

— Был! – ответил Пашка.

Татарин выругался и дал Паше кулаком по щеке.

— Все, надо с ним кончать, щас милиция будет! Только надо, шоб крови не было. Дай ему прикладом!

Леший взял ружье и направился к Паше. Пашка понял, что это все.

Он попытался вскочить на ноги, но татарин ударил его снова.

— Леший, конец тебе! – орал Пашка. – Ребята тебя найдут – башку снесут на хрен!

Леший смотрел на Пашу темными, дремучими глазами, в которых не было ни ума, ни совести. Он подходил все ближе и ближе.

— Ну! – нетерпеливо вскрикнул татарин.

Леший не бил.

— Кончай його!

— Не-е… – неожиданно вяло промолвил Леший. – Нельзя!

— Шо?!

— Не велят… Черти не велят!

Он бросил ружье на пол и с полным равнодушием вышел за порог.

Татарин был так ошарашен, что несколько секунд стоял, как вкопанный, не в силах поверить глазам. За окном послышался звук автомобильного двигателя и хлопанье дверей.

— Зараза! – взвизгнул татарин и, подхватив ружье, бросился к Пашке. Пашка увернулся от удара, и приклад вонзился в пол. Каким-то чудом Паше удалось, перекатившись по полу, встать на ноги. Враг стоял в паре метров от него, тараща дикие, подлые глаза и готовясь напасть снова. Пашка понял, что татарин его боится. Были бы свободны руки…

Из двора прощелкали два коротких пистолетных выстрела. Татарин с ужасом обернулся. В следующую секунду на пороге хаты уже стояли капитан Рюмашев и старшина Коромысло.

Ружье выпало из злодейских рук.

— Товарищи! Я схватил вора! – пролопотал татарин за миг до того, как старшина заломил ему руки за спину.

— Где она?! – рявкнул капитан так, что татарин едва не умер.

— Т-там… в подполе!

Коромысло начал развязывать Паше руки. От пережитого страха у Пашки помутилось в голове и на глазах выступили слезы.

— Спокойно, спокойно, щас отойдешь! – он похлопал Пашку по дрожащему плечу и достал папиросы. – На!

— Не курю, – почему-то ответил Паша.

Катерина почти голая сидела в подвале, привязанная к стулу, с грязной тряпкой во рту и следами клыков на теле. Ее голова безжизненно упала на грудь, из подвешенной на веревке правой руки с рассеченной веной капала в стеклянную банку темная кровь.

Через мгновение порезы были перевязаны. Старшина взял на руки полуживую девушку.

Пашка не спускался в подвал, но слышал, как татарин вскрикнул от боли и рухнул на пол. Должно быть капитан не вытерпел. Пашка представил, что подумали милиционеры, понятия не имевшие об упырихе: наверно решили, что татарин и Леший свихнулись от самогона.

Когда они выходили из хаты, путь им преградил запыхавшийся молодой милиционер с разбитым носом.

— Ушел, гад! Я его почти…

— Поздравляю! – огрызнулся капитан. – Заводи машину, в больницу едем!

Не прошло и минуты, как милиционеры, Катерина и уже смирившийся со своей незавидной судьбой татарин умчались в «Газике», растаяв в ночной мгле.

Пашка обернулся и увидел, что все это время с ним рядом был Ваня-пастушок.

— Молодец, – благодарно вымолвил Пашка. – Я уж думал, не приедут.

Ваня смотрел на него печальными, далекими глазами.

— Страшно было?

— Да вообще… Рассказать – никто не поверит!

— Лучше не рассказывай.

«Улетела, но ведь вернется!» – думал Пашка. – «Может прямо сейчас с неба за нами наблюдает…»

От одной этой мысли захотелось бежать куда глаза глядят. Надо было найти место для ночлега.

 

Еще не конец         

 

Похоронили Гордея Бурлака на старом кладбище у села Архипово. Его доброе, бойкое лицо теперь смотрело с овальной фотографии.

— Как дочь-то?

Пашка услышал тихий разговор председателя колхоза с отцом Катерины.

— Все молчит. Плачет… – еле слышно ответил тот. – Если через неделю не отойдет, в город повезем к докторам.

— Что ж они, ироды, с нею делали…

То, что, как выяснилось, сотворили с Катериной вызвало у хуторян одновременно и ужас, и облегчение. С ней не сделали того, что должны были сделать двое грязных мерзавцев. Вместо этого ее искусали (по мнению следователя, травили собакой) и пытались убить через вскрытие вен.

Никто не мог представить, зачем им это было надо. Все лишь вертели пальцем у виска и проклинали последними словами Лешего с татарином. Только одна старуха вдруг вспомнила про помещицу Кайдановскую, любившую в давние времена пить человеческую кровь.

Все со временем проходит, даже самое страшное. Вот и Катерина постепенно пришла в себя, хоть и рассказывала безумные истории про летучее чудовище.

— Как же ты их, злодеев, выследил-то? – с восхищением спрашивал Пашку дед. – Вот голова-то, а!

— Да так, – пожимал плечами Пашка, не зная, что ответить.

— Вот, почитай, и смерти в глаза посмотрел. Боязно было?

— Еще бы!

— Да… Меня, помню, тоже бандиты хватали, еще в детстве. С отцом как-то пошли на ночь глядя, черт его попутал…

Дед что-то вспоминал, рассказывал, а Пашка думал об одном: как теперь жить дальше.

— Дед!

— А?

— Я наверно осенью в Москву поеду работу искать.

— О как! – дед поднял косматые брови. – А мы уж тут тебя…

— Знаю. Просто ты мне тогда правильно сказал: время сейчас другое.

— Ну да, верно…

— А хочешь… – смущенно начал Паша. – Сам с бабушкой не хочешь в Москву поехать жить?

Дед в изумлении почесал усы, растерянно глядя на внука.

— Да нет. А чего нам там делать-то?

— Ну как же, – напирал Пашка. – Там столько всего. Метро, ВДНХ, дома огромные строят!

— Ну а где ж нам там жить?

Пашка махнул рукой.

— Придумаем.

— На вокзале! – рассмеялся дед. – У прохожих будем побираться и на скамейках ночевать! Ладно, хватит огород городить! Вон уж полночь, спать надо.

Он поднялся с табуретки и пошел в кровать.

Паша не мог объяснить деду с бабушкой свой страх за них. Все было еще впереди. Он чувствовал это, глядя в непроглядную темень и шевелящиеся черные ветки за окном.

 

Привет от Лешего

 

Это случилось в конце лета. В темноте рано подступившей холодной ночи Пашка вышел во двор. В ту же секунду что-то с оглушительной силой ударило его в спину и в затылок. Лицо обдал мощный порыв ветра, и Пашка почувствовал, что его ноги висят в воздухе, не касаясь земли. Внизу плыли, быстро уменьшаясь, огоньки хутора.

Пашка попытался оглянуться, но поворота шеи не хватило. Внезапно он увидел держащие его подмышки словно клещи длинные когтистые пальцы.

— Полетаем? – послышался над ухом мягкий издевательский голос.

Страшная сила подбросила Пашку в небо, где-то испуганно мелькнула багряная луна. Пашка понял, что, переворачиваясь в воздухе, камнем падает на землю. Он много раз падал так во сне, и каждый раз, вздрогнув, просыпался…

Мощные лапы снова врезались в его тело. Одна из них полоснула Пашку когтями по груди, разодрав майку и поранив кожу.

В метре от Пашки зависли полные садистского возбуждения черные глаза. Несмотря на превращение в них еще осталось что-то от человека и от женщины.

Паша вспомнил, что его левая рука свободна от объятий чудовища. Будь он в меньшем ужасе, он бы до такого даже не додумался, а додумавшись, не решился бы сделать… Его указательный палец пырнул упыриху прямо в глаз.

Тварь по-бабьи взвизгнула, схватившись за ужаленное око, и Пашка

полетел вниз.

Ощущение было настолько сильно, что его даже нельзя было назвать

страхом. Это было что-то ослепительное, оглушительное, вышибающее из головы остатки мыслей. Он падал, барахтаясь в ветре, как в воде и, уже не различая, где небо, где земля. Казалось, весь мир провалился в черноту.

Пашка пришел в себя и понял, что умер. А, может, и не умер… Кругом было темно, сухо и мягко. Что-то шуршало. Вверху сквозь какие-то путы и клочья слабо просвечивало ночное небо.

Пошевелившись, Пашка убедился, что все кости целы и решил не вылезать.

Вылезти ему все же пришлось, потому что уже через минуту чьи-то руки принялись рыться в сене, подбираясь все ближе и ближе. Пашка заорал и начал выкапываться из стога, чувствуя, как что-то царапает его лодыжку.

Паша бежал по полю, потеряв от страха слух, словно контуженный взрывом. В какой-то миг новый удар сбил его с ног. Пашка перевернулся на спину и увидел над собой оскаленную пасть и кривые, заостренные черты нечеловеческого лица.

Крича, как не кричал даже в миг падения, Пашка начал молотить по этому лицу кулаками, да так, что из костяшек пошла кровь. Едва ли упырихе было больно. Она лишь раздраженно рычала, уклоняясь от ударов, и глядела почему-то все больше в сторону.

И вдруг вместо того, чтобы разодрать Пашке горло или выколоть глаза, она медленно поднялась на ноги, как будто позабыв о своей жертве.

— Э-эй! – услышал Пашка веселый голос Лешего.

— Предатель! – взвизгнула Кайдановская.

— А-а… а я ничего, нет, нет! Это все черти… Черти не велели!

В следующий миг тварь прыгнула на Лешего с быстротой и внезапностью саранчи.

Пашка увидел, как Леший тоже подпрыгнул и с неожиданной ловкостью прямо в прыжке дал ей кулаком по зубам, да так, что чудище грохнулось оземь.

— Во-о!

Бешено рыча, упыриха вскочила на ноги. Леший вытащил откуда-то нож или короткий кол и могучим движением всадил ей в грудь, прежде чем тварь успела ударить его занесенными когтями.

Пашка услышал вопль боли и ужаса – не женский, не звериный, а прямо дьявольский. Увидел, как упыриха, дергаясь и шатаясь, отступила на два шага, зажимая ручищами кровоточащую рану. Потом, одеревенев, неуклюже опрокинулась на спину и захрипела, захлебываясь в собственной крови.

Опустившись на колени, Леший принялся спокойно, точно заправский мясник, наносить удар за ударом, забивая чудовище острием. Страшный хрип и бульканье еще долго долетали до Пашкиного слуха. Наконец они смолкли.

Леший поднялся с земли и, увидев Пашу, тихо засмеялся своим дурацким смехом. Потом махнул на прощание рукой и потопал в ночь.

Придя в себя, Пашка бросился бежать, не разбирая дороги. Ему казалось, что нечисть еще жива и преследует его. К счастью, это было не так. Если бы он осмелился подойти к телу, то увидел бы даже не труп, а лишь останки старых костей, окутанные давным-давно истлевшим прахом.

В ту ночь с лица земли исчез еще один упырь, а проклинаемый испокон веков род Кайдановских навсегда канул в лету.